Валентайн

— Конечно, ты недостоин, — ответил мне Бог. — Да и кто из сынов человеческих был бы достоин? Но ты мне нужен. Начиная от часа, который я определил и назвал, когда я снизойду в своей славе на землю, на земле будет новый завет. Третий Завет. Могущественные падут, и последние станут первыми.

И Он открыл мне свои грандиозные планы о будущем человечества. Но прежде чем я передам вам Его слово, восславим Господа Всеблагого и помолимся все вместе. И не забудем про наш телефон бегущей строкой внизу экрана, ибо церковь наша — по всей стране, по всему миру, и ваши доллары — наша кровь.

* * *

• память: 130 н.э. •

Погребальные игрища по Антиною проходят без лишней помпезности. Строго и аскетично. Обнаженные юные атлеты состязаются за лавровый венок в беге, борьбе и метании копья. Император наблюдает за всем из импровизированной ложи в наскоро, но добротно сооруженном театре, который потом облицуют мрамором. Его лицо абсолютно бесстрастно. Как маска. Хотя обряды все греческие, их серьезность и строгость поистине римская.

Он хотел, чтобы Лизандр был рядом, но мальчик-вампир не выносит солнца. Может, когда-нибудь он и научится выносить его свет, но сейчас — еще нет. Он спит в мраморном саркофаге. Саркофаг предназначен для Антиноя, императорского любимца. Прощания с телом не будет. Наверное, Антиной, раздувшийся от воды, уже не настолько красив, чтобы показывать его людям. Лизандр слышал, что бальзамировщики уже трудятся над его телом: вынимают все важные органы, набивают его селитрой, миррой и ароматными травами — готовят его к путешествию на запад. Саркофаг стоит на почетном месте у трона Цезаря. Мальчик-вампир крепко спит смертным сном, но его чуткий слух все равно ловит звуки из мира снаружи.

Даже в великой скорби император не забывает о делах государственных — отдает распоряжения и подписывает приказы, которые ему приносят раболепные чиновники. Он спокоен. Слезы он лил в одиночестве. Теперь же — на людях — он Цезарь. Тот, кто будет объявлен богом на земле.

Но когда начинается музыка, он уже не такой отрешенный и собранный. Сами песни — банальные и избитые: застольные песни, любовные мольбы, обращенные к какой-нибудь безлико-прекрасной девушке или юноше, в эолическом стиле, псевдогомерический эпос. Хотя музыка проникает в холодный саркофаг, Лизандр недвижим. Лишь одна песня врывается в его смертный сон без сновидений: песня на кельтском, в исполнении юного Клаэлина — ее рваная сбивчивая мелодия передает боль и глубокое отчуждение гораздо острее и проникновеннее, чем все остальные песни с их сглаженными мелодическими оборотами и искусными колоратурами[71].

Представление «Царя Эдипа» начинается поздно вечером. Цезарь сидит, погруженный в печаль и сумрак. Лизандр, обратившись туманом, истекает наружу из запечатанного саркофага и садится, никем не замеченный, у ног императора. Он принимает обличье создания тьмы. Сейчас это ворон. Его тревожат повязки на запястьях у Цезаря. Вскоре показывается и кровь. Но такой малости вряд ли достаточно, чтобы утолить голод.

Представление проходит при свете сотни факелов. Зрителей почти нет — как это может быть? Антиноаполис — это всего лишь идея в голове у императора. За деревянным помостом, обозначающим костяк будущего настоящего театра, виднеются пальмовые деревья, а за деревьями — песчаные дюны. Ветер пустыни несет прохладу. Оркестра не видно, он скрыт в глубокой тени.

Актеры играют тускло, без блеска. Деревянные маски нелепо гротескны. В Помпеях все было не так. Времена изменились. В Египте естественные пропорции эллинического искусства преувеличены до абсурда. Мальчики-хористы поют свои партии пронзительными и надрывными голосами. Наверное, считается, что такое пение должно пробуждать страсть и страх. Но вместо высокой трагедии Софокла получается пафосная истерика, и последние строчки отзываются в сердце Лизандра горькой иронией:

Значит, смертным надо помнить о последнем

нашем дне,

И назвать счастливым можно, очевидно, лишь

того, Кто достиг предела жизни, в ней несчастий

не познав.

Если бы поэт знал... если бы он вкусил смерти прежде, чем написать эти строки, он бы понял, что превыше горечи жизни — горечь вечности.

Цезарь требует еще вина. Опасаясь быть обнаруженным, мальчик-вампир снова меняет обличье и вливается в пляску теней от дрожащих факелов, стоящих по четырем углам трона.

Теперь он — черная кошка. Обдирает когтями золотые нити на пурпурной императорской мантии. Забирается на плечо к богу. Представление подходит к концу. Дочь Эдипа, юная Антигона, уводит отца, который сам себя ослепил, хор направляется следом за ними в медленном танце, не радостном, но и не скорбном. Этот запутанный сложный танец представляет всевластие мойры, закона судьбы, который не в силах нарушить ни боги, ни смертные. Черная кошка легонько прикусывает императору ухо. Слизывает кровь шершавым язычком. Цезарь вздыхает.