Валентин Серов

И опять – Акрополь, опять – дивное, непостижимое искусство греков вписывать архитектуру в пейзаж так, что при взгляде на это совершенство сердце наполняется восторгом.

И дельфийские горы! И дельфийские девушки!..

Он говорил об этом со всеми много, был словоохотлив, как никогда. Бенуа даже в шутку называл его «одержимым».

Однако приступать к своим античным замыслам Серов пока не решался. Нужно было многое обдумать.

Лишь через два года, когда Бакст уже окончил свою картину, навеянную путешествием («Античный ужас»), и выставил ее, быть может, подталкиваемый этим событием Серов принялся наконец осуществлять свои греческие замыслы. Он сразу накинулся на работу, работал много, взахлеб, точно что-то открылось ему такое, чего раньше он не видел. Он сделал несколько вариантов «Навзикаи» и «Европы», но ни один из них не считал окончательным. Он испытывал стили и технику. Делал карандашные рисунки, писал акварелью, маслом, любимой своей темперой. Но прежде, чем приступить к созданию композиции, Серову нужно было осознать причины неудач прежних попыток создания картин на античные сюжеты. И, осознавши их, найти другой путь.

И Серов пришел к мысли, что путь этот – в освоении нового искусства. Посещая Париж, Серов пристально присматривался к современным художникам. Это было совсем не так просто, и это вплотную соприкасалось с его Грецией.

Эпизоды истории Древней Греции, даже если они достались нам от такого писателя, как Еврипид, несомненного реалиста для своего времени, все равно не представляются нам реальными. Они кажутся мифами. Они ассоциируются с пожелтевшим мрамором, который передает нам облик изумительно красивых греческих мужчин и женщин, и с живописью найденных археологами амфор.

Какой-то странный разрыв существовал у греков между скульптурой и живописью. Насколько «реальны» статуи, призванные изображать обнаженных богов и богинь, настолько же «условны» и схематичны одетые в хитоны реальные люди. Если применять современную искусствоведческую терминологию, древних художников можно было «обвинить» в формализме и даже в модернизме.

Минойская культура отличалась роскошью, фрески на стенах колоссального дворца критского царя сверкали яркими цветами. Сюжеты этих фресок напоминали картины художников конца XIX века, живопись – художников начала XX века. Недаром археолог Эванс, раскопавший дворец Миноса, характеризуя искусство того периода, искусство, предметы которого старательно зарисовывали Серов и Бакст, употребляет термин «модерн». И как бы это ни звучало парадоксально, здесь был ключ к решению задачи.

Изобразив реальную Ифигению, Серов потерпел неудачу; создав для Шаляпина стилизованного Олоферна, Серов достиг художественной правды.

Современные Серову художники на Западе в своем бунте против постылого академизма шли все дальше и дальше и, словно двигаясь не то по какому-то заколдованному кругу, не то по спирали, пришли к греческой архаике и даже пошли дальше в глубь веков.

Какими-то нарочито примитивными приемами Гоген смог передать характер таитян, их примитивность. А его яркие пылающие краски передали пышную великолепную природу далекого острова.

Сезанн пошел еще дальше. Серов сначала не понял Сезанна, восхищался лишь его «Пьеро и Арлекином» – картиной, находившейся тогда в собрании Щукина. Потом признал окончательно. Илья Семенович Остроухов считал это своей заслугой и при встречах со знакомыми объявлял сенсацию:

– Признал, признал! Наконец-то сдался! А ведь как долго упорствовал!

Потом – Матисс. Серов и к нему пришел не сразу. «Матисс, хотя и чувствую в нем талант и благородство – но все же радости не дает. И странно, все другое зато делается чем-то скучным – тут можно попризадуматься», – писал он в 1909 году.

«Тут можно попризадуматься» – как это характерно для Серова! Он не любил мнений с кондачка. Если искусство непонятно, надо обдумать, действительно ли непонятное непонятно потому, что неталантливо или манерно и, значит, не стоит внимания, или потому, что непривычно – и тогда надо дать себе труд понять.

Обычно он чувствовал подлинное в искусстве даже тогда, когда еще не понимал. Свидетельств тому – множество.

Яремич рассказывает, как в первые годы возникновения «Мира искусства» Коровин предложил устроить выставку картин его венгерского друга художника Риппль-Ронаи. Никто из мирискусников, увлеченных тогда Бёклином, Ленбахом, Бенаром, только начинавших постигать искусство Моне, Дега и Коро, не оценил Риппль-Ронаи. Даже смеялись над ним и выставку не устроили. И лишь позже, когда постигли этого художника, поняли, что были не правы, вспомнили слова Серова: «В этом художнике что-то есть». «Уже в то время, – пишет Яремич, – взгляд Серова на технические приемы был гораздо шире, чем взгляды его товарищей. И вкус у него был тоньше».

Те же самые слова Серова вспоминает и другой искусствовед – Глаголь.

Выходя однажды вместе с Глаголем с выставки, Серов разговорился с ним о какой-то экспонировавшейся на ней картине модернистского направления.

– Вам не нравится? – спросил Серов. – Напрасно. Тут все-таки есть что-то…

Ему не раз говорили: