Валентина

Для раненых больше не оставалось коек. Де Шавеля переместили на матрац, положенный прямо на пол, и он еще оказался в гораздо лучшем положении, чем те, кому пришлось довольствоваться одним тонким одеялом под собою. Незамысловатая пища готовилась тут же на кухне, расположенной прямо в гостиной дома. Работали походные печи, они топились порубленной бесценной мебелью, найденной в особняке, и копоть от этих печей черными языками покрывала отделанные золотом стены. Система канализации даже в самых роскошных московских домах была далека от совершенства; и в особняке, взятом под госпиталь, она и подавно не могла отвечать потребностям двухсот — трехсот человек, многие из которых не могли вставать. Начальник госпиталя, опасаясь тифа и повальной дизентерии, велел своим людям наладить минимальные санитарные условия, на что получил ответ, что есть дела поважней, чем копать выгребные ямы только потому, что ему не нравится вонь.

Рядом с полковником медленно умирал молодой лейтенант гренадеров. Он попал под копыта русской кавалерии, и в его раздавленном теле не было ничего, что можно было бы вырезать без опасности для жизни. Он почти не мог шевелиться, не мог есть; ему давали только бульон, и, конечно, никто не убирал за ним. Полковник считал, что лучше бы оставили этого юношу на поле боя, где бы он умер, не приходя в сознание.

Ранним утром хирурги начали осмотр больных и необходимые перевязки. Лежа на своем матраце, де Шавель старался не дергаться от боли, которую причиняли ему отрываемые с треском присохшие бинты. Он старался думать о чем-то далеком, неземном, пока санитары под наблюдением врача совершали свою мучительную работу. Это усилие полностью истощило его. Вокруг раздавались вопли и стоны других раненых, и когда он, наконец, открыл глаза, то увидел, как из палаты выносят три тела… Юноша рядом с ним вдруг стал кашлять кровью и страшно стонать. Де Шавель попробовал приподняться на локтях и позвал на помощь: «Санитар! Санитар! Подойдите сюда!» Но голос был так слаб, что никто не расслышал его за стонами и криками, наполнявшими комнату. Де Шавель бессильно упал на матрац и впервые его небритое лицо пробороздили жгучие слезы жалости к двадцатилетнему мальчику, умирающему от кровотечения посреди госпиталя… И он, полковник, был не в силах помочь… Он крикнул со всей мочи еще раз, и наконец появился спешащий санитар, но де Шавель уже потерял сознание от усилия и от боли. Когда он очнулся, в комнате уже стоял вечерний сумрак и дремали на своих стульях дежурные врачи. Полковник уже не помнил, что было до того. У него ныло в груди и жгуче болел обрубок руки. По привычке он повернулся влево, ожидая увидеть там юношу-гренадера, который был его соседом с самого Бородина. Но место на полу было пусто, и санитар вытирал с пола следы недавней смерти…

Полковник закрыл глаза и погрузился в сон. Во сне он кричал, но никто не подошел к нему, и когда он проснулся, комната уже была вся залита красноватым светом, словно день клонился к вечеру. За окнами был слышен какой-то грохот, и все больные, кто хоть с грехом пополам мог ходить, сгрудились у окон вместе с врачами.

— Что случилось?.. Что случилось?.. — повторял де Шавель шепотом, пока кто-то не обратил на него внимание и не ответил ему:

— Город горит! Это зарево — не закат и не восход, это пожар, сударь!

По приказу московского градоначальника графа Растопчина в городе оставались агенты, которые по сигналу подожгли город в разных местах. За считанные минуты огонь охватил целые кварталы деревянных зданий, раздуваемый сильным ветром. Снопы искр носились в воздухе и, попадая на все новые крыши, разносили пожар по всему городу.

Не хватало колодцев, их не хватало и раньше для обеспечения питьевой водой, а уж для борьбы с пожаром ее просто не было. Французские патрули пытались задерживать поджигателей, но дело было сделано, и адский огонь быстро пожирал все новые улицы города. Тот шум, который слышал де Шавель, был вызван взрывами: французы разрушали взрывчаткой дома вокруг очагов пожара, чтобы не дать пламени захватить весь город. Однако ветер упорно сносил с горящих крыш целые языки пламени, и пожар не утихал.

Через двадцать четыре часа от императора поступил приказ эвакуировать госпиталь.