Валентина

— Вы слишком много пьете! — Майор вытащил флягу, горестно поболтал ею, вздохнул и опять спрятал в полушубок. — А почему вы поцеловали меня сегодня? — спросил он, надламывая мелкие хворостинки и бросая в подпрыгивающий огонь.

— Чтобы согреть вас, — едко ответила Александра. — Чтобы вдохнуть жизнь в ваше слабеющее тело.

— Но мне, откровенно говоря, показалось, что это поцелуй любви…

В темноте ее лицо придвинулось к нему, словно рассматривая что-то, и отдалилось опять.

— Любовь, любовь, — проворчала она. — Вы обожаете это слово. Но мне неизвестно его значение!

Они легли рядом на охапку соломы, близко-близко друг к другу и наконец занялись любовью. Потом они оба заснули от глубочайшего наслаждения, а чуть позже проснулись, снова одновременно… Он накрыл их замерзшие тела шубами и лег на нее сверху, не столько в знак обладания, но просто чтобы сохранить тепло…

— У меня было много мужчин, — прошептала она.

— Это не играет существенной роли, — усмехнулся он. — У меня тоже была куча женщин.

Она тихонько засмеялась своим грудным, тягучим смехом и обвила его шею своими нежными руками, обнажив теплые и гладкие подмышки.

— Да, — шептала она, — но сейчас все по-другому… Разве нет? А что ты чувствуешь?

— Да, — согласился он. — Все по-другому. Так бывает, когда занимаешься любовью с тем, кого действительно любишь. Значит, ты не любила тех, других, которые были раньше… Я думаю, ты многих из них просто слегка отпугивала. А я люблю тебя. Впрочем, ты ведь навряд ли скажешь, что любишь меня?

— Отчего же? — вдруг тихо и твердо сказала она. — Я люблю тебя. Я так тебя люблю, что готова была убить тебя за то, что ты чуть не замерз насмерть сегодня… Я могла тебя ударить — так я была зла…

— Знаю, — вздохнул он, тихонько посмеиваясь. — Такое уж ты кровожадное создание, кровожадное, но чертовски обольстительное… Я без ума от тебя. Но, Боже мой, почему мы не лежим в порядочной постели, в тепле и уюте, вместо того чтобы валяться здесь, как пейзане…

Он, зевнув, поцеловал ее. Все тело его ныло, не столько от усталости, сколько от глубокого, почти невыносимого наслаждения, полученного от этой женщины. Александра поцеловала его в ответ, жарко, жадно, но с нежностью, которая была невероятно приятна в такой жесткой женщине… Она его любила, любила до беспамятства. Никто из мужчин и близко не мог сравниться с ним в постели. Они были призрачны, те, другие, а этот настоящий, сильный… Кто у нее был? Соседи-помещики, которые все поглядывали по сторонам, боясь поместного скандала, или дворовые люди, которых она затаскивала к себе в постель, от скуки иногда сама секла розгами в спальне и которые удалялись, испуганные, как только надоедали своей госпоже. Все это имело мало отношения к той любви, которую она сейчас испытывала.

— Поль, — прошептала она. — Уже светает…

— Вижу, — пробормотал он. — Я знаю, нам с рассветом надо отправляться.

— Я чувствую что-то, Поль… Это возникло у меня еще в Варшаве… Не могу тебе объяснить на словах…

— Не надо объяснять, — ответил он. — Я тоже это чувствую. Мы не выйдем из этой истории живыми. Но не обращай внимания, детка. Это, в сущности, не так важно. Важно то, что мы наконец вместе.

— Надеюсь, что мы найдем его, этого де Шавеля, — сказала она. — Я хочу, чтобы она была с ним счастлива. Так счастлива, как я счастлива сейчас.

Уже не оставалось времени заново разжигать костер. Они позавтракали хлебом и сухими фруктами, запивая холодной водой. Через час после восхода солнца их сани отъехали от избушки по дороге на восток, в направлении Орши.

* * *

У Нея оставалась одна возможность, кроме капитуляции, — атаковать. На высотах у Красной ему противостояло шестьдесят тысяч русских с артиллерией и конницей. Ней, собрав своих людей, сказал им, что либо они пробьют себе дорогу, либо погибнут. Третьего не дано. Удивленные русские заслышали французский сигнал к атаке, и началась битва, которая продлилась до самого вечера. Трижды за этот день гром орудий стихал, и от Кутузова подъезжали парламентеры, уговаривая французов сдаться. Эти предложения были отвергнуты с презрением. Но пробиться было невозможно. К вечеру оставшиеся в живых дрались уже с помощью штыков и сабель, поскольку ружейные патроны кончились. Де Шавель и его сосед по санитарному фургону, гренадерский офицер, прятались под упавшим деревом. Они не разговаривали, чтобы не тратить впустую силы, — за весь день они и макового зернышка не съели. Их третий товарищ, польский улан, исчез, и они, конечно, забыли о нем в сражении.

— Все кончено, — наконец пробормотал гренадер. — Будь что будет. Будь я проклят, если сдамся этим свиньям, но я буду трижды проклят еще скорее, если могу поступить как-нибудь иначе. Я остаюсь сидеть здесь, тут нет ветра и довольно мило. Может быть, мне удастся заснуть…

— Я не хочу умирать, — простонал де Шавель. — Еще не время. Не хочу умирать под деревом в лесу, как собака. Вставай, черт тебя дери! Вставай и помоги мне подняться. Если я смогу, я найду Нея!

Они плелись потихоньку сквозь снежные синие сумерки, когда вдруг им повстречался солдат.