Валентина Чудакова

Среди корреспондентской братии отыскался мой старый знакомый Иван Свешников. Тот самый, которого я приглашала в прошлом году на свою несостоявшуюся свадьбу. Иван как будто бы еще вытянулся вверх, и теперь моя голова приходилась на уровне бедра его журавлиной ноги, Его собратья по перу подшучивали над нами:

Товарищи, да это же живая диаграмма! Рост наших военных потенциалов.

Она — сорок первый год: он — сорок третий...

Да приземлись ты, Иван! Ведь неудобно так девушке с тобою беседовать.

Иван добродушно посмеивался и узкой ладонью то и дело откидывал со лба выгоревшую прядку волос.

Он не удивился встрече, не напомнил о прошлом и Федоренко. Спросил:

Чижик, хочешь я тебя познакомлю с замечательным парнем?

Боже избавь!

Да ты сначала взгляни, — засмеялся он и протянул мне фотографию. — Каков герой, а? Знатный разведчик нашего фронта. — С фотографии на меня глядел... Мишка Чурсин! Лихие разбойничьи глаза прищурены, а на Мишкиной груди целый иконостас орденов, в том числе Александра Невского, на плечах погоны капитана.

Воспоминания нахлынули вдруг теплой грустной волной. Значит, Мишка тоже выбыл из нашей родной дивизии...

Свешников продолжал:

— Он воюет далековато от вас, но при желании встретиться можно.

Я вернула ему фотографию и, подавив вздох, сказала:

— Нет, не надо. Спасибо...

А вечером, уже дома, деда Бахвалова обидел старший лейтенант Ухватов. Ротный был «под градусом». Покосившись на мои ордена, ухмыльнулся криво:

— Кому ордена и медали, только нам ни хрена не дали…

— Так ведь орден или, скажем, медалю надобно заслужить, — возразил ему дед Бахвалов.

Ухватов пьяно ухмыльнулся:

— А то ты заслужил? Уж не за то ли тебе медаль навесили, что человека кокнул?

Дед побледнел, тяжело дыша шагнул вперед, выдавил:

— Вот что, ротный, не дадено никому полного права, чтобы в душу человеку харкать!

Я проворно встала между ними:

— Василий Федотович! Не связывайтесь.

Мамаев, глядя на Ухватова с презрением, сквозь зубы процедил:

— Вон отсюда!

Ухватов ушел, а дед, ткнувшись головой в стенку траншеи, заплакал.

Мы с Мамаевым растерянно переглянулись. Старик повернул к нам страдальчески сморщенное лицо, с горечью сказал:

— Лежачего, варнак, долбанул... Хоть бы уж не знал. а то всё как есть знает... Если рассудить по правде, то какой же я убивец? До скольких разов этот проклятый Тришка ко мне во сне являлся, царствие ему небесное — кол осиновый... Заявится ночью, дохлый такой, мухортенький, и всё просит так ли жалобно: «Дай соболюшку на косушку...» Я его, анафему, и не стукнул-то ни разу. Вот как перед богом говорю, не тронул, только головой в снег сунул. От страху, должно быть, он, слизняк, преставился... Знал ведь, мазурик, таежный закон... Да, господи боже мой, ежели б я ведал такое, не одного, соболя, двух бы ему кинул — пропивай, мазурик, душа с тебя вон...

Да бросьте вы, Василий Федотович! — тронула я деда за рукав. — Мы же вам верим!

Вот что, геройская борода, — сказал Мамаев, — хватит Лазаря тянуть. Помер Максим, и черт с ним. Сейчас мы это дело запьем и ворота забьем — награды ваши обмоем. Крикни-ка, дедок, чтоб Соловей принес мою фляжку.

— И мою прихватите, Василий Федотович,—сказала я.

Мы уютно устроились за столиком у Вариной могилы.

Только Мамаев начал наливать водку в кружки, пришла врач Нина Васильевна в сопровождении Лиховских.

—Мы к ним в гости, а они уже пьянствуют! — смеясь, сказала она.

Мамаев с изящным поклоном протянул докторше свою кружку, сладким голосом (ну и артист!) пропел:

Милости прошу к нашему шалашу!

За вас, герои! — сказала Нина Васильевна и чокнулась со мной и дедом Бахваловым.

— За их память, — кивнула я на могилу, — за Варю, за Евгения Петровича, за Шамиля и за всех, кто тут лежит... — голос мой предательски дрогнул.

. Нина Васильевна, отпив из своей кружки два глотка, тихо заплакала. Дед Бахвалов задышал вдруг часто и шумно.

— Спят герои, — задумчиво проговорила Нина Васильевна и вытерла слезы маленьким платочком. — Спят, и никогда больше не встанут... — Она опять заплакала. Наверное, вспомнила своего мужа-летчика, погибшего в первые дни войны. А я — Федоренко...

Мы долго молчали.

На передний край медленно спускалась фронтовая ночь. За немецкими окопами, за рекой Осьмой пламенела узенькая полоска заката, теснимая сгущающейся темнотой. Было очень тепло и по-мирному тихо. Над нашими головами пофыркивал родной «огородник».

— Как хорошо! — вздохнула Нина Васильевна. — Как будто и нет проклятой войны.

Мамаев тихо запел:

О ты, окно; откройся, —

Дай увидеться мне с нею!

Пред ней благоговею

Жажду свиданья с нею..;

Ну кто же он, если не прохвост? Такие песни знает!, При Нине Васильевне строптивец смирный, как овечка, и, что удивительно, за речью своей следит! А если и выпустит ненароком ядреное словечко, так сейчас же:

— Ох, Нина Васильевна, простите матросу последний грех... — Артист, да еще какой!

На переднем крае зататакал пулемет Непочатова, ему басом откликнулся «максим» Лукина.

— О, а живые не спят! — поднял Мамаев вверх палец. — Твои немецкую бдительность проверяют, — повернулся он ко мне.

Лиховских улыбнулся: