Валентина Чудакова

Ночью с большим мешком на горбу к нам явился сам старшина Букреев. Он принес хлеб, сахар, водку, табак, консервы и мне, как некурящей, триста граммов шоколадных конфет. Сбросил мешок у входа, вытер платком вспотевшее мясистое лицо и с досадой сказал:

— Таскай вот для вас...

Я неосторожно улыбнулась:

Если гора не идет к Магомету...

Плевал я на вашего Магомета! — огрызнулся старшина. — Комбат испугался, как бы вы тут с голоду не передохли, вот и пришлось переть...

Мы бы не передохли, верно, ребята? А вот как бы с вами чего не случилось после такого героического подвига.. Сколько же вам надо за ночь рейсов сделать?

. Старшина накатил на глаза тяжелые веки, сердито буркнул:

— Пожалел волк кобылу... Оставляю на весь взвод. Сами делите,

И ушел,

Мои солдаты не любят старшину Букреева. За глаза величают его коммерсантом Комаровским и Максом-растратчиком. Зато Ухватов о прошлом нашего старшины вспоминает с почтением:

— Большого ума человек! Какими делами в торговле ворочал!..

А вот за что Максим угодил в места не столь отдаленные, ротный вспоминать не любит...

Из заключения старшина рвался на фронт, а сходил два раза в атаку — не понравилось: вспомнил про застарелую грыжу и сказался нестроевым. Тут и залучил его Ухватов под свое крылышко: рыбак рыбака видит издалека.

Максим умеет обжулить солдата даже в мелочах. Впрочем, после моей очередной стычки с ротным по этому поводу, жалобы на обмер и обвес прекратились. Более того, старшина вдруг стал выдавать нам всю водку.

Я не пью, но от своей доли не отказываюсь — заначку коплю. Когда отделение деда Бахвалова возвратилось с «сабантуя», я их премировала своей фляжкой, в которой кое-что булькало. Дед, принимая из моих рук подарок, не мог скрыть довольной улыбки.

Увидев шоколадные конфеты, Варя широко открыла глаза:

Откуда?

Не всё ли равно? Ставь чайник. Будем пировать. Сначала мы их сосчитали. Ровно тринадцать штук.

Толстые, широкие, в нарядных бумажках. Мы отложили лишнюю тринадцатую конфету для Евгения Петровича и порешили в день съедать по одной, после ужина. Половину съели, когда пили чай, а за ужином прикончили и остальные.

— Как видишь, Варенька, сила воли у нас с тобой есть,— засмеялась я. — Как решили, так и сделали.

Евгений Петрович, только что ввалившийся в землянку, засмеялся:

Что там какие-то триста граммов! Вам этак с пудик...

Я бы, пожалуй, и два съела, не моргнув глазом, — улыбнулась Варя.

Вскоре нам опять удалось полакомиться. Лейтенант Ватулин прислал послов с дарами. И я приняла предложение о мире. Трофейные сигареты мы с Варей отдали Евгению Петровичу, шоколад съели в один присест, а губную гармошку у меня в ту же ночь выпросил Лиховских. И теперь дразнит фрицев: у себя на «Прометее» исполняет «Тирольский вальс». А лейтенанту Ватулину не дает прохода. Каждый раз подсмеивается:

— Как тебе нравится такая ситуация: он любит ее, а она меня? — И наигрывает «Разлуку». Самолюбивый разведчик на меня кровно обиделся. Даже письмо прислал по почте: «Смеется тот, кто смеется последним!..» И здороваться со мною перестал. И впрямь я нехорошо поступила, передарив дареную игрушку. А уж этот Лиховских! Настоящий лукавый черт в офицерских погонах! Когда-нибудь я припомню тебе гармошку!..

Евгений Петрович по этому поводу сказал:

Какие вы еще, в сущности, дети! Вам бы в горелки играть, а не воевать. — Он погасил улыбку и долго молчал, глядя куда-то поверх моей головы. Потом точно очнулся: — Впрочем, у вас всё еще впереди. Лишь бы войну пережить. А вот такому, как я, почти ничего не осталось...

Ну что вы, Евгений Петрович! — бодро возразилая. — Какие ваши годы? Вы еще тоже поживете. Старший лейтенант вдруг рванул ворот гимнастерки и задышал часто и тяжело. Должно быть, у меня было испуганное выражение лица, потому что он успокоился как-то вдруг сразу и улыбнулся своей обычной, чуть насмешливой улыбкой:

Ладно. Ты не придавай этому значения. Просто нервы иногда шалят. Вот что: скоро в наступление. Как же быть с Варварой? В медсанбат ее, что ли, откомандировать...

А как Варя сама?

И слушать не хочет. Ревет.

Не надо ее отправлять. Тут же все свои, родные...

А если убьют или ранят?

Убить или ранить могут любого из нас. И даже в обороне. Ведь так?

Пусть будет так, — согласно кивнул головой Евгений Петрович.

Мы стояли недалеко от моего дзота и разговаривали вполголоса. Был час дневного затишья. Только мины, завывая, летели через наши головы куда-то на полковые тылы да из боевого охранения доносилась редкая ружейная перестрелка.

Из дзота вышел Лукин, обратился ко мне:

— От Нафикова звонили. У него погиб отец. Шамиль плачет... От сержанта Бахвалова пришли. Сальники протекают — просят новый асбест.

Меня призывали повседневные дела.

На ближайшем же батальонном совещании я подняла вопрос о ведении навесного огня по закрытым целям. Потребовала снабдить нас угломерами-квадрантами. Ухватов насмешливо на меня покосился, махнул пухлой рукой:

— Блажь. Бабские штучки. Строчи, Гаврила, в хвост и в рыло, — вот тебе и весь квадрант!

Его с неумолимой логикой, и, как всегда, немногословно, разнес Рогов.