Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем

Остановимся на этой формулировке. Еще до завершения официального расследования высшие органы власти СССР сняли с себя ответственность за произошедшее, но, тем не менее, в первом абзаце в числе виновников были названы профильные министерства: среднего машиностроения – т. е. атомной промышленности – и энергетики. Однако персональная ответственность была указана только для руководителей станции.

Через год после этого постановления ЦК КПСС в Чернобыле – прямо в зоне отчуждения – состоялся судебный процесс. С 7 по 29 июля 1987 г. в пустом городе в присутствии советских и иностранных журналистов показательно судили шестерых работников станции: директора В. П. Брюханова, главного инженера Н. М. Фомина, его заместителя А. С. Дятлова, а также начальника реакторного цеха № 2 А. П. Коваленко, инспектора Госатомэнергонадзора на ЧАЭС Ю. А. Лаушкина и начальника смены станции Б. В. Рогожкина^[50]. И Коваленко, и Рогожкин повторят в своих показаниях на суде почти одни и те же слова. Коваленко: «Ни в одном нашем документе, ни в одном нашем учебнике не сказано, что наши реакторы могут взрываться»; Рогожкин: «Я 34 года проработал на уран-графитовых реакторах, но ни разу, нигде не было отмечено, что они взрываются»^[51]. Во время следствия сломленный Фомин попытается покончить с собой… Если эти шесть человек и были виновны (на этот счет можно дискутировать), то только в сравнительно незначительных нарушениях. Очевидно, что они были назначены «стрелочниками».

В своих книгах и А. С. Дятлов, и Н. В. Карпан (на момент аварии заместитель главного инженера ЧАЭС по науке и ядерной безопасности) настаивают на том, что «причины аварии оказались скрыты в непредсказуемых проявлениях опасных “особенностей” физических свойств реакторной установки РБМК». То есть виновными оказывались разработчики реактора: главный конструктор академик Н. А. Доллежаль и научный руководитель проекта академик А. П. Александров, директор Института атомной энергии им. Курчатова в 1960–1988, в 1975–1986 гг. – Президент Академии наук СССР. Но дело и не в конструкторах, а в политических решениях, принятых руководством атомной отрасли и страны в целом.

Политическое и экономическое руководство страны плохо понимало суть атомной энергетики и доверяло старым руководителям отрасли – министру среднего машиностроения Е. П. Славскому (министр в 1957–1986 гг.) и академику А. П. Александрову. А управление отраслью было выстроено – при огромных научных, экономических и финансовых ресурсах – пирамидальным образом, без возможности критики снизу, без практики живых дискуссий. Все эти управленческие пороки описаны в воспоминаниях В. А. Легасова. Тот факт, что вину за небезопасность станций разделяет как минимум руководство атомной и энергетических отраслей, было зафиксировано уже в начале июня Оперативной группой Политбюро^[52]. И меры немедленно начали приниматься, в том числе и долгосрочные, – по разработке автоматизированных систем диагностики и управления реакторами^[53]. Воистину, пока гром не грянет…

Тем не менее, «стрелочники» были назначены. А пьеса В. С. Губарева «Саркофаг» – выдающееся литературное свидетельство Чернобыля, – поставленная на сценах десятков стран мира, подверглась резкой критике и чуть не попала под запрет, судя по всему, в том числе и за фразу: «Слишком многих надо судить за эту аварию»^[54].

* * *

Проблемы с медицинским обеспечением имели место и впоследствии. Дозиметрический контроль за работой ликвидаторов не был налажен. Были те, кто рисковал по собственной инициативе, утаивая реальные показания приборов. Как по причине юношеского гонора, так и для того, чтобы побыстрее получить, «заработать» максимальную дозу – 250 мЗв (2,5 бэр). В 1987 г. предельная доза была снижена до 100 мЗв, в 1988 г. – до 50 мЗв. Многие руководители ликвидации, включая академика Легасова, вообще не считали «своих» доз облучения.