Валигура

После того, как тот поцеловал его руку, он спросил:

– Кто ты, брат мой? Где пробощ?

– Болен, – процедил Добрух, – а я костёльный слуга…

– Болен? – повторил епископ, будто бы что-то припоминая. – Болен?

Добрух едва слышным голосом подтвердил это, опуская голову…

Ксендз Иво задумался, постоял немного в какой-то неопределённости и, громко помолившись, начал одеваться к святой мессе. Убогая ризница не могла его обеспечить такими облачениями, в каких он привык приближаться к алтарю. У Мшщуя и костёл даже должен был обходиться домашними поделками. Чаша была серебряная, но просто выкованная, дискос – такой же, риза – сшитая детьми в ярких цветах на шерстяной ткани.

Добрух сам пошёл служить епископу… Казалось, что эта простота и видимое убожество не производили впечатления на набожного пана, который всё, что имел, во славу Божию обращал. Святую мессу он совершил так погружённый в Бога, в каком-то таком воодушевлении, что не видел ничего, что делалось на земле; эта набожность так всех пронимала, так проникала в сердца, что Добрух расплакался во время мессы, девушки вышли с неё, точно вернулись с другого света.

Сам Мшщуй почувствовал себя изменившимся и смягчённым.

Что могло так подействовать на присутствующих, никто сказать не мог. Епископ читал святую мессу тихим голосом, не пел песни, ни проповедовал понятным языком, шепча, проговаривал молитвы – что-то всё-таки в его фигуре, движениях, взгляде было таким, что сколько бы раз он не обратился к людям, головы тревожно наклонялись, все падали ниц и какое-то страшное и блаженное чувство пронимало их дрожью.

А когда в конце мессы он поднял руку для благословения, у старого Мшщая были на глазах слёзы.

Торжественное молчание во время богослужения едва прерывал щебет воробьёв.

Осеннее туманное и хмурое до сих пор утро вдруг в конце мессы прояснилось, белые облака растворились и засияло солнце. У костёльных дверей молящегося епископа ждал Мшщуй со своими дочками, которые, поплакав при мессе, теперь уже были весёлые как пташки и рассказывали отцу, как ксендз Иво их благословил.

Вскоре вышел и он, также повеселев духом, с ясным лицом, приветствуя брата.

– Бедно у вас в Божьем доме, – произнёс он, – но Бог не нуждается ни в серебре, ни в золоте, только в сердце. Хуже, брат, что ваш пробощ болеет и для службы нет никого. Что же? Верно, он старый? Нужно бы ему младшего помощника?

Мшщуй молчал, не желая отвечать. Епископ обернулся к девушкам, которые шли за ними, и похвалил их, что красиво молились; начал удивляться, что они так были похожи друг на друга. Это их порадовало, так как были горды и счастливы от этого чуда, что их взяло в одно тело… и дало им одно сердце.

Они снова вошли оба в ту комнату, в которой Валигура вчера принимал брата, а там уже был поставлен завтрак на столе и горячая полевка ждала в мисках.

Девушки, проводив гостя до порога, ушли. Братья остались одни. Мшщуй прислуживал епископу, коий после вчерашнего поста, вовсе не чувствовал себя ни ослабевшим, ни голодным.

Его занимала другая забота.

– Ты думал о том, что я вчера тебе говорил? – спросил ксендз Иво. – Я, не в состоянии больше ждать, молился, чтобы тебя Дух Святой вдохновил…

Поглядел на него; на лице Валигуры, вчера ещё словно внутренней бурей метаемом и неспокойном, сегодня видна была неуверенность, сомнение, одним словом, колебание, которое предсказывало, что сопротивляться не должен.

Епископ это ясно понял…

– Будь со мной откровенен, – сказал он, – если бы я тебя силой и авторитетом моего старшинства мог потянуть за собой и склонить к послушанию, не хочу считать тебя неубеждённым, идущим мимо своей цели, – хочу, чтобы и ты желал того же, что я…

– Одно скажу тебе, – отозвался Мшщуй, – какая вам польза от меня? Вы меня знали когда-то тем сильным Валигурой, который и на людей, и на гору был готов броситься – сегодня я иной. Этот долгий отдых меня сломил и ослабил, в собственную силу нет веры, ни один человек не сумеет противостоять тому, что, может быть, написано на небесах.

Так же, как это наше некогда великое королевство разлетелось на куски и может погибнуть, так, может, и Одроважам суждено пасть и Яксов питать своей жертвой.

И на то смотри, что я сейчас слепой, ваших людей не знаю, даже тех, которым был близок… Не знаю, что стало с Лешеком, который был храбрым рыцарем под Завихвостом, а князем быть не умел. Мог ли я предвидеть и угадать, мой Иво, что ты вырастешь в такого большого пастыря, который будет стоять на видном месте? Также сегодня не знаю, что стало с теми, которых знал маленькими. Выросли? Или уменьшились? На что же я вам пригожусь, такой слепой и такой слабый?

– О, брат мой, – произнёс епископ, – не долго тебе нужно будет учиться! Глаза у тебя обновлённые, ясней увидишь то, что мы, постоянно смотря, свыкшись, уже мало замечаем.

Одроважам нужен светский вождь, деятельный, так как я им есть и буду духовным. Мне не на всё следует смотреть, не обо всём знать, не везде войти, не всегда быть суровым, где нужно.