Валькирия

– Надо было отправить его куда-нибудь на месяцок, – сказал воевода. – Сестрёнка простила бы. Она его любит.

– Она старшенького зовёт твоим именем, – сказал мой наставник.

– Ну да. И Яруном, если думает, что я не слышу. Я плохо сделал тогда.

И нарушил второй гейс, добавила я про себя. Я ощутила, как затекает бедро. И холод полз по спине.

– Ты переменился, – вздохнул приметливый дед. – Я не ждал, что однажды хоть кто-нибудь из этого племени уйдёт от тебя живым...

Варяг молчал некоторое время. Потом вытащил нож и начал втыкать в трухлявое дерево.

– В прежние времена меня бы давно закололи в запретном лесу.

– Теперь не прежние времена. – Я двенадцать зим только жил, чтобы мстить. Теперь я полон, как трясина после дождя. Они вновь замолчали. Я не дышала.

– Я думал, брат сменит меня. Я многого ждал от него за ним бы пошли. Здесь на каждом шагу берёзы, отец. Жаль, у Плотицы нету ноги, хотя... ты прав, многое изменилось и теперь это не убыль...

Я почувствовала, что покрываюсь испариной.

– Негоже, чтобы такой род прекращался, – сказал мой наставник, и я сразу вспомнила рыбьи раскрашенные пузыри на стене, рядом с луком, которого не обхватила бы моя ладонь. Мстящий Воин...

– Если бы ты мог видеть её, отец.

Я не справилась с собой, открыла глаза. Показалось? Или вправду эти слова сказал совсем другой человек, не тот, что стоял на кургане третьего дня, правил тризну по Славомиру?.. Старый Хаген лишь усмехнулся:

– Я знаю её много лучше, чем тебе кажется. Я хотел бы взять на руки вашего сына и убедиться, что у него такой же галатский нос, как у тебя.

Вождь вздохнул:

– Такой второй нет на свете...

Ой, Голуба, застонала я про себя. Ой, Голуба!.. В два раза велико ей было серебряное запястье. Привязывала шнурком, а всё равно потеряет. По Некрасу восплакала!.. И обожгло: неужели для неё пощадил? Он мог это сделать. Он мог. Тихо он вымолвил:

– Моя была бы... в жемчужной кике ходила бы...

– Взял бы её, – сказал мой зоркий слепец. Нож стукнул о корневище, не давшееся гнили. Со скрипом выник наружу. Снова воткнулся.

– Я ту жену брал по любви, – сквозь зубы выговорил варяг. – Я... не позабуду, как я её... после нашёл.

Нож засел, расколов упрямое дерево, пришлось покачать его, извлекая.

– Я взял бы её, если бы не глотнул уже молока.

– Женщины горюют иначе, – сказал Хаген, и я подумала про его невесту, потом опять про Голубу. А дед продолжал: – Если бы ты остался растить сыновей, у тебя седины было бы меньше.

– Почем тебе знать, сколько у меня седины.

– Да знаю уж.

– Пусть идёт за кого пожелает, – приговорил воевода. – Детки тоже... отцовой памяти на колени не заберёшься.

Засмеялся сухим горлом и всё-таки сломал нож, неловко повернув рукоять.

– Дурень, – с искренним сердцем выбранился старик. – Твой отец и то не был таким упрямым.

– Достаточно упрямым, как оказалось.

– Её печалить не хочешь, другую возьми. Как перед ним встанешь, не дав роду продления?

– Черёмуху кто-то пересадил, – сказал воевода, и дед обиженно замолчал. Я слышала, как Мстивой поднялся, стащил одежду, тихонько насвистывая, пошёл к воде босиком. Я испугалась, не разглядел бы моих следов на берегу. Я же не сумею прикинуться, будто всё время спала.

– Раны не потревожь, – сказал Хаген.

– Раны, – усмехнулся варяг. Он переплыл озеро быстро, без плеска, пересёк омут, где били из глубины колючие студенцы. Крякнул от удовольствия, попав в холодные ключевые струи. Ему ли, вождю, бояться Водяного. Он вышел на берег, оделся. Я напрочь уже не чувствовала затёкшей ноги, но шевельнуться не смела.

– Зря нож сломал, – сказал воевода, затягивая ремень. – Пойдём, что ли.

– Много чего ты делаешь зря, – проворчал Хаген досадливо. – Сам плачешь потом!

Я оживила ногу и выползла ящерицей, когда затихли шаги. Голуба, вертелось без устали на уме. Ой, Голуба!.. Вдруг захотелось влезть в воду, самой проплыть через омут... Струсила. Водяной не тронул вождя, но вряд ли обрадовался. Как есть схватит, если осмелюсь.

Я обошла озеро и побрела домой кривохожими, окольными тропками. Заглянула на каменный лоб, где в сухом редколесье вбирала по крохам скупое летнее солнце, настаивалась багряным мёдом брусника. Добытчицы-девки сюда нечасто захаживали, ничьих угодий не оберу: сумрачно темнели вокруг болотные мхк, укрывшие ложе древнего моря, и что-то спало во мхах, недаром стояли, как стража, чёрные ели, отгородившие заветное место... Запретный лес, кровь неудачливых и бездетных вождей, которых убивали галаты. Теми елями я кралась весной, в день Посвящения, когда был жив Славомир...

Вздёрнув порты, я перебралась через колыхавшийся под ногами гиблый торфяник. После грозы тут и впрямь нипочём не пройти. Я поклонилась щедрой поляне, принялась собирать в шапку спелые ягоды. Жаль, с собою не было снеди, оставить в отдарок. Ничего, потом принесу. Брусника сыпалась в горсти, марала шапку изнутри. Сок отожму, Ведете будет полакомиться. А может, и Хауку, бредившему в клети.

БАСНЬ СЕДЬМАЯ. ЗЛАЯ БЕРЁЗА

Воевода словно забыл о пощажённых датчанах.