Валькирия

...а может, покуда не поздно, всё бросить и кинуться обратно домой? Зачем бы мне это, подумала я с изумлением, – оружие, воинский пояс и черепа датчан над воротами?

Покуда цела голова на плечах, покуда сама ничего ещё не натворила такого, чтоб вскрикивать по ночам... Дома своё, дома дедушкина могила, дома Водяные с Омутниками и те за меня встанут, дома всё уж как-нибудь обойдётся...

Дождь кончился. Тяжёлые капли ещё срывались с вершин, звонко плюхались в болотную воду, а под ёлкой что рассвело: снаружи глянуло из-за туч умытое солнце. Я ещё раз прислушалась. Нет, никого. Я осторожно раздвинула мокрые лапы и вылезла.

– Спасибо, добрая, – поклонилась я ёлке. Дерево кивнуло и вылило мне за шиворот пригорошню чистой воды пахнувшей молодой хвоей и свежестью. Я взяла меч и пошла дальше по мягкому зелёному мху, обнимавшему ноги до щиколоток.

Пасмурным днём, особенно осенью, в болотистой корбе хоть удавиться. Походишь-походишь между осклизлыми, позеленевшими, голыми снизу стволами, по каким-то гнилым жердям, проваливающимся под ногой... и покажется, будто Лешие в сотый раз вывели к тому же самому дереву, и завертится над головой косматое серое небо, ни света, ни радости – лишь сиплая перебранка ворон!

Совсем иначе летом после грозы. Стояло вокруг нарядное войско в блестяще-зелёных кольчугах, на кончике каждой хвоинки висело по капле, и каждая капля хранила в себе опрокинутый мир. Между вершинами ещё летели сизые клочья, и по лесному ковру проносились в стремительной пляске пятна и полосы неугасимого света. Пернатая жизнь в тысячу голосов гремела вокруг, прославляя воскресший солнечный праздник. И если бы встретился Леший, наверное, он бы спросил, далеко ли иду, и ласково проводил...

В корбе не очень побегаешь. Я шла, оступаясь, хватаясь за ветки и держа меч наготове. В изумрудной мякоти за мной оставались глубоко впечатанные следы.

Кто сказал, что Перун всегда был воинским Богом? В начале времён его гром ликовал и славил новую жизнь, зарождавшуюся под тёплыми ливнями... И стал страшен только тогда, когда выполз чешуйчатый ворог и погубил, похитил любовь...

Пиявки что, пиявки полдела. Пиявок боятся малые дети. А ну подплывёт, извиваясь в чёрной воде, живой волос, шерстинка, оброненная зверем у водопоя и кем-то подобранная, наделённая злой, бессмысленной жизнью?.. Кольнёт и всосётся под кожу, и станет грызть меня изнутри? Мой Бог был не из самых могучих. Но если привёл меня сюда невредимо, неужто не сладит с мерзким червём... Да и Перун навряд ли допустит, злобная нечисть подолгу не смеет вздохнуть после грозы...

Озеро лежало в чаше, как зелёная драгоценность. Лес окружал его зубчатой тёмной стеной, а дальше земля вновь холмилась, и начинались сухие сосновые боры. А там и крепость.

Я подошла к озеру со стороны прогалины. Молния выжгла на этом месте деревья, и расторопные молодые берёзки ещё не успели заполонить гарь. Там, куда падало солнце, теснились доверчивые незабудки. Ближе к озеру ели опять смыкались вершинами, и в непроглядной тени не велось ничего, кроме кислицы. Из воды вырастали лёгкие пряди тумана и тянулись в посвежевшем воздухе к прибрежным кустам.

По счастью, я здесь была не впервые. В самый первый раз я забралась сюда на лыжах зимой, прибежала весёлая в хороший морозный денёк... и едва не упала от страха при виде коряги, с которой от моего движения внезапно осыпался снег. Давнее пламя превратило мёртвое дерево в страшнейшее чудище, и оно поднималось из белых сугробов, протягивая сожжённые пятерни... Теперь было лето, и выворотень больше не мог меня напугать.

...Клянусь, если я и отвела глаза от берега, то только на миг. Ветку ли убрала от лица, под ноги ли скосилась, переступая оконце воды в сплетении замшелых корней... но когда я глянула снова, между мною и озером стоял человек. Я не знаю, когда я струсила больше, – тогда зимой или нынче, солнечным летом. Наверное, всё-таки нынче. Потому что человек этот был наш воевода.

Миг назад я себя понимала уверенным кметем, только боящимся, кого бы зря не обидеть... Но стоило поглядеть на истинного бойца, и всё вернулось на место. Я снова была простой напуганной девкой, той самой, что шла из ворот со стрелой, дрожавшей на тетиве... худой поганкой рядом с белым грибом...

Мстивой Ломаный, видно, не прятался от дождя. Красно-бурая ношеная рубаха промокла насквозь и облепила его по пояс, кожаные штаны блестели. Он смотрел на меня безо всякого выражения и молчал, не двигаясь с места. Страшная Спата висела у него на боку – по давнему галатскому обыкновению он носил её справа... Он не спешил её вынимать, и кто-то другой посмотрел на эту спокойную руку и тихонько присвистнул: всё!.. Квэнно! Он и без Спаты в один миг мне шею сломает, мой жалкий меч ему не помеха. Ему не было двадцати лет, когда он задушил волка, свалившего девушку. Потом та девушка женой ему стала, сынков родила...