Валькирия

Лодья описала круг и приблизилась осторожно, на вёслах. Крепкие руки втащили на палубу всех четверых. Трое кметей были с головы до пят красны от холодной воды и жгучего ветра. Спасённый лежал на гладких досках, мучительно выгнувшись, раскинув окостенелые ноги, беспомощное нагое тело казалось мертвенно-серым, как скудная лесная земля. Он не открывал глаз, но руки по-прежнему судорожно сгибались, он запрокидывал голову, ударяясь о палубу затылком, и с лютым хрипом скалил ровные зубы: он был давно без сознания и всё ещё погибал в воде между тонущим камнем и плавучим бревном... Пока мы смотрели, он вздрогнул, и выпяченные рёбра перестали подниматься и опадать.

Сугубого приказа нам не понадобилось! Тот не кметь на лодье, кто тут растеряется. Двое припали на колени и начали сдавливать ему грудь, не позволяя сердцу умолкнуть. Мутная вода истекла из уст человека... Я вобрала в себя побольше воздуху, обняла губами его рот и с силой вдунула в горло. Это был молодой великан, сотворённый для праздника бытия: как позволить, чтобы ушёл с весёлого пира, чуть пригубив? Он так яростно сражался со смертью – и разрешить ему, уже спасённому, вдруг взять умереть? Ну нет. Слишком могучая жизнь обитала внутри холодного тела, ей надо было лишь немного помочь. У меня начало темнеть в глазах от глубоких вдохов и выдохов, но вот губы затрепетали, широкая грудь сама вобрала воздух, и человек закашлялся и застонал, заскрёб пальцами доски. Теперь надо было согреть его и дать отлежаться. Случись всё это около суши, можно было бы ещё присыпать землёй, возвращая на время в праматеринское лоно... Что поделаешь, берег давно пропал вдалеке. Ребята вынули из-под палубы два хороших меховых одеяла и дали мне толстую варежку. Я всунула в неё ладонь и начала тереть человека, гоня по жилам и жилочкам отяжелевшую кровь.

Он был красивый, хотя и очень замученный. Как раз такое лицо, какое могло бы нравиться мне: гордое, резкое, напрочь лишённое слащавой девичьей нежности. Крепкие скулы, прямой нос и тёмные брови над сомкнутыми глазами, как крылья. Если бы ещё не серый налёт страдания, старивший и искажавший лицо... Я подумала, какими будут глаза, когда у него хватит сил поднять наконец ресницы, прилипшие к худым мокрым щекам? И как он выглядит, когда улыбается? И что делать, если он захочет мне улыбнуться?

Мне вдруг стало совестно смотреть на него и показалось, будто меня застали за чем-нибудь нехорошим. А ведь на самом деле я лишь спросила себя: а если этот чужой, из моря вынутый человек как раз окажется Тем, кого я всегда жду?..

Я сменила уставшую руку и продолжала тереть. Я не знаю, подслушал ли неподвижно лежавший мои тайные мысли, но мне уже казалось – подслушал, и метилась ниточка между нами, готовая связаться маленьким узелком, и было стыдно и боязно, и подступала тоска. Наверное, с этим, как с Посвящением: нетерпеливо ждёшь, а пришёл срок – хотя на денёчек бы отложить!..

Плотица и воевода весь день чередовались возле правила. В прежних малых походах они ставили у руля каждого молодого кметя, даже меня, – мало ли что может случиться, ходишь на корабле, умей всё. Мы доспевали по-разному, иных суровый Плотица награждал подзатыльником. Мне таких наград не перепадало, и я не знала, что думать: щадил меня, девку? Или же вправду что получалось?.. Я, конечно, мечтала думать, что получалось. Но стоило подойти к правилу истинному умельцу, и сразу делалось ясно, в чём разница, кого корабль слушался едва-едва, а кого радостно и с охотой. Вот и теперь за полдня через борт не плеснуло ни единого разу.

Вызволенный зашевелился только под вечер, когда полнеба обняла медленная заря, а ветер начал стихать. Вождь тотчас велел затеплить в трюме маленький очажок. Чуть погодя и вправду раскрылись мутные, ничего не понимающие глаза... Блуд подал мне глиняную чашку. Волнуясь, я устроила голову человека у себя на коленях, и он потянулся губами и принялся глотать горячий, добротно сваренный мёд. Живая краска выступила наконец сквозь серую кожу... Блуд сказал:

– Вы с Яруном меня стерегли, а ныне я вместо него. Верно, судьба такая теперь?

Я ответила:

– Будешь с девками брататься!..

Под утро Плотица вывел корабль к маленькому островку. Он придирчиво выбирал место для стоянки. Воевода наблюдал за ним некоторое время, стоя поблизости, потом вдруг засмеялся и хлопнул его по спине:

– Всё выгадываешь, старая засоленная селёдка, не разобьёт ли в отлив?..

Парни, продрогшие и ворчливые после ночи под парусом, оглянулись и дружно захохотали. Опешивший кормщик, по-моему, в первый миг думал обидеться, но потом посмотрел на вождя и сокрушённо мотнул головой:

– Что за море! Не первый год здесь хожу, а всё попадаюсь.

Славомир говорил – их Варяжское море два раза в сутки тяжко вздыхало, наступая и отступая, и камни зло скалились там, где полдня назад прошёл бы самый грузный корабль. Ещё диво, которое я вряд ли когда-нибудь погляжу.