Валькирия революции

Истинная причина этой скандальной акции была, однако, в другом. Средь бела дня был похищен в Париже царский генерал Кутепов — ослиные уши Лубянки торчали слишком уж явно. Правительства разных стран старались любым способом выразить свое отношение к этой гнусности — Коллонтай просто стала на этот раз искупительной жертвой. В помещение полпредства русские норвежцы подбрасывали анонимки: «Если вы, полпредша (следуют бранные эпитеты), в двухдневный срок не опубликуете в газетах, где вы спрятали генерала Кутепова, ваше полпредство будет взорвано». Король распорядился усилить охрану полпредства, и несколько дней его сотрудники жили в полицейской осаде.

Час от часу не легче: один за другим в разных странах перешли на положение невозвращенцев несколько высокопоставленных советских дипломатов. Элердов стал требовать от Коллонтай разоблачить в полпредстве потенциальных изменников. Не успела она ему указать на дверь, как пришел его заместитель: «Неужели вы доверяете Элердову? Это же кандидат в невозвращенцы!» Чаша терпения переполнилась. Она решила немедленно потребовать от Москвы прекратить эту, как она ее называла, «войну мышей и лягушек», освободить ее от опеки Элердова, потом остыла. Письмо пришлось бы отдать шифровальщику, а то, что и он из того же ведомства, она знала прекрасно. Выхода не было, приходилось терпеть.

С каждым днем Коллонтай все больше ощущала ту «самоцензуру», которая уже не нуждается ни в чьих понуканиях: правила игры становились правилом ежедневного поведения. И даже управляли ходом ее мыслей. В Норвегию приехала на гастроли прославленная балерина Анна Павлова, жившая в эмиграции. На афишах значилось: «знаменитая русская танцовщица». Билеты разошлись моментально, восторженные рецензии появились во всех газетах. Коллонтай не только запретила своим сотрудникам «глазеть на эмигрантку», но и вручила ноту протеста министру иностранных дел: «Госпожа Павлова изменница России, а не русская танцовщица, она не вправе нигде представлять русское искусство». Прочитав в газетах об этой ноте, Эрика не поверила своим глазам. «Тебя опять оболгали, — сказала она по телефону, — ты не могла сказать такой вздор про великую балерину. Я сама была на ее вечере. Это же чудо…» Коллонтай промолчала. В еще большее смятение повергли ее норвежские коммунисты. Забежав в полпредство «с черного входа», они требовали разъяснений: «Верно ли, что коммунист и друг Советского Союза не вправе слушать в опере эмигранта Шаляпина?» Она пыталась оправдаться, чувствуя, что все доводы звучат неубедительно, а сама она начинает походить на душителя искусства.

В разгар всей этой суматохи пришло приглашение короля пожаловать на обед. Ей захотелось выглядеть на этом приеме особенно элегантно. Вместе с Пиной они выбрали зеленое бархатное платье, украсив его драгоценностями. Выбор оказался удачным — она гляделась ничуть не беднее, чем дамы высшего норвежского света. Коллонтай обожала королевские приемы: блеск мундиров и хрусталя, дворцовые интерьеры, пестроту туалетов, старинный фарфор, сервировку стола, украшенного алыми розами, приглушенную музыку откуда-то издалека, светскую болтовню — ни о чем, а вроде бы и о чем-то… На этот раз ужин у короля Хокона причинил только травму: ее избегали, а если кто-то из гостей и подходил к ней, то лишь для того, чтобы выразить свое удивление «нападками на великую Павлову». Уйти до окончания ужина она не могла — на скандал никто ее не уполномочил. И Коллонтай пришлось выслушивать весь вечер холодно вежливые, недвусмысленные упреки от соседей по столу.

Той же ночью Коллонтай написала письмо в Москву. Краткое и решительное: «Прошу отозвать с дипломатической работы. Хочу к советским людям». Писала вполне искренне, не задумываясь над тем, что же она будет делать в обществе «советских людей» — без королевских приемов и дипломатических раутов, без загородных отелей, без пестрой толпы европейских столиц, без великосветских бесед на нескольких языках сразу, без права кому-нибудь показать свои туалеты, в эпицентре партийных интриг и чиновничьих игр, в атмосфере всеобщей ненависти и всеобщего страха.

Обычно ответ из Москвы приходил через месяц-полтора, редко позже, но никогда — раньше. На этот раз он пришел вечером следующего дня. Ее не только не отзывали — ей дали дополнительный пост: шарже д'аффер в Стокгольме. И повелели незамедлительно выехать в шведскую столицу Шифровку подписал Литвинов, но текст с непреложностью выдавал сталинский стиль.