Вальс деревьев и неба

Когда я решилась рассказать ей о своем намерении уехать в Америку, как только это сделается возможным, она не начала читать мне наставления, к чему я была готова, не стала убеждать, что это безумие или что мне грозят тысячи опасностей, от которых лучше держаться подальше, она только тихо проговорила: «Как грустно, мы больше не увидимся». И когда я поделилась с ней главной своей заботой — нехваткой денег на путешествие и рассказала, что собираюсь продать драгоценности, которые остались мне от матери, она ответила, что это было бы дурным поступком и я должна всегда хранить их, а она меня выручит, потому что располагает достаточными средствами на своем личном счете и для нее это не представит сложности, она это сделает из любви ко мне и чтобы помочь мне исполнить свою мечту, пусть ей самой и кажется, что я выбрала не лучший путь к этой мечте. Я жарко запротестовала, заверяя, что никак не могу принять подобный подарок, потому что не смогу ответить ей тем же, а главное, у меня есть своя гордость, и я не прошу ничьей помощи и никаких подачек и никогда не соглашусь быть обязанной кому бы то ни было, пусть даже лучшей подруге. Она помолчала, по своему обыкновению покачивая головой, и сказала: «Понимаю, ты права».

* * *

Правила внутреннего распорядка уксусного завода «Дессо», 1890:

1. Набожность, чистота и аккуратность — основа хорошей работы.

2. Наша фирма значительно сократила число рабочих часов, и теперь работники должны находиться на рабочих местах только с семи часов утра до шести часов вечера и только по будням.

3. Молитвы читаются каждое утро в большом цеху. Присутствие всех работников обязательно.

‹…›

8. Категорически запрещается разговаривать в рабочие часы.

‹…›

10. Принятие пищи по-прежнему разрешается с 11:30 до полудня, но в течение этого времени работа не должна прерываться.

* * *

Через сто лет после революции[7] в нашем французском обществе равенство граждан является чистейшей ложью, и девиз, высеченный на фронтоне наших памятников, — обман: женщины остаются гражданами второго сорта. И так будет еще долго. Когда я захотела войти в число экзаменующихся на степень бакалавра, ни один из преподавателей не понял моих намерений. «Зачем? — говорили они вполне любезно. — Вам посчастливилось получить прекрасное образование. Чего вы еще хотите? Школьного аттестата вполне достаточно». Должна признать, что на этот раз отец повел себя замечательно. Без него, без его связей мне не разрешили бы пройти экзамен.

Стоило ли так настаивать и надеяться на какое-то будущее, для чего мне теперь этот с трудом полученный бесценный диплом, если я не могу его нигде применить? Мы повесили его на стену. Он красуется в прекрасной золотой рамке в нашей гостиной, рядом с буфетом, и отец никогда не преминет продемонстрировать его редким гостям, которые разражаются восклицаниями и поздравляют меня, восторгаясь прогрессом, достигнутым в образовании девушек, но получение мною степени ни к чему конкретному не привело. Я была убеждена, что диплом послужит неким «Сезам, откройся», началом странствия, которое увлечет меня очень далеко и позволит поступить в университет: но он оказался конечной станцией. Мое учение закончилось, не начавшись.

Тема, предложенная на экзамене по литературе, была довольно рискованной: «Опровергните следующую максиму Ларошфуко: Наше раскаяние является не столько сожалением о том зле, что мы причинили, сколько боязнью того зла, которое могут причинить нам». На какое-то мгновение меня потянуло встать на противоположную точку зрения, настолько эта мысль казалась мне глубокой и прозорливой. Но я поступила как прилежная ученица. И опровергла максиму. В трех частях. Я получила лучшую оценку. Но чем послушно соглашаться, лучше бы я оспорила тему, поддержала правоту другой точки зрения: господин герцог знал такое о человеческой душе, что наши менторы отказывались видеть и принимать. Сегодня я в полной мере наказана за отсутствие мужества. Если бы я действительно высказала свое мнение, то была бы наказана неудовлетворительной оценкой, не получила бы диплом и чувствовала бы себя от этого только лучше. На самом деле наши поступки продиктованы не стремлением к добродетели или справедливости, а единственно выгодой, которую мы надеемся из них извлечь, — и наши сожаления тоже.