Вальс на четыре четверти. Дневник обыкновенной петербурженки

И бегом, впиваясь шпильками в брусчатку, мимо приветливого и всегда вдохновенного (сука!) Пушкина, к каналу Грибоедова, где выглядывает тот самый Спас на Крови, теперь так напоминающий мне о моем несостоявшемся герое. В надежде спастись и укрыться от самой себя и своих мыслей, я на автопилоте бегу к Казанскому собору. Он обнимает. Всегда. Воронихин так спроектировал, или мне просто так видится всю жизнь. И когда на душе у меня скребут кошки, как правило находя одни и те же поводы, чтобы поточить об меня свои метафорические когти, я оказываюсь у этого собора. Сажусь к нему спиной на лавочку и закуриваю сигарету, купленную у бомжеватых теток-спекулянток, торгующих поштучно около входа в метро. Но сейчас, как назло, нет ни одной. И мысль о том, что это знак, что не надо снова начинать, я тут же отчаянно посылаю и иду наперекор ей покупать аж целую пачку в киоск «Роспечати», соседствующий с тем же входом в метрополитен. И вот я снова курю свой любимый «Парламент сильвер», а величественный Казанский, вопреки статусу действующего собора прощая мне эту слабость, обнимает меня со спины, защищая от ветра, и будто выслушивает мои жалобы, глядит со мной, в лучших традициях родственной души, описанных Сент-Экзюпери, «в одну сторону». То есть на Дом книги, или Дом Зингера. Мало-помалу меня отпускает, особенно когда удается сообразить поменять туфли на сапоги, выкурив три сигареты подряд. Теперь меня подташнивает от табака, зато переносить моральную тошноту от чувства обманутости становится легче. Прав не помню кто, сказавший, что переживать по-настоящему мы можем только что-то одно в каждый конкретный момент времени. В моем случае можно сказать так: если тошнит от внезапно подскочившего уровня никотина в крови, то от мужской подлости тошнить уже не будет. Очень кстати мне звонит профессор, точнее, его жена и высказывает свое «фэ» моим профессионализмом по части переворачивания страничек. Это не становится ударом для меня. Я вежливо извиняюсь, признаю свою полную некомпетентность, передаю профессору мои самые искренние соболезнования по поводу неоправданных ожиданий и закуриваю еще одну сигарету, постепенно растворяясь в мыслях и слушая историю, которую мне начинает рассказывать Казанский собор, словно пытаясь убаюкать меня и утешить, как маленькую дочку.

История, рассказанная Казанским собором

Послушай… Однажды ночью, году эдак в тысяча девятьсот… Словом, на стыке столетий, когда на Невском проспекте еще громыхали экипажи и пахло лошадиным навозом, а фонарщики керосиновыми фитилями зажигали фонари, да и то не во всякий день, экономя то ли для царя, то ли для себя, в доме напротив, в этом самом стеклянном куполе, на который ты сейчас смотришь, загорелся ярко-красный свет. Вспышка была так внезапна и так демонически хороша, что Кутузов – памятник, стоящий по правую руку от меня, – вздрогнул и закричал (благо ни единой души в тот момент на проспекте не было):

– Барклай, смотри!

Барклай-де-Толли, что стоял от меня по левую руку, задремал было, но тут вздрогнул и обомлел от невиданного зрелища.

– Что ж это делается, Илларионыч? – Они уже изрядно подружились, стоя несколько десятилетий подле меня, и Барклай мог позволить себе такое вольное обращение.

– Вот черти! Нет, ты посмотри, посмотри, как полыхает; пожар там, что ли, случился? Надо же на помощь звать! – кудахтал Кутузов, потрясая руками.

Надо тебе сказать, что по ночам в Петербурге наступает такая пора, когда памятникам можно немного размяться, впрочем не покидая своих постаментов. Правда, последние сто лет с разминками выходит дурно. Людей становится больше, даже по ночам уже не спрячешься, особливо на Невском. Затекают, бедняги. Как попробуют шевелиться – непременно кто-нибудь заметит и с ума сойдет. Вот и Кутузов, когда показывал Барклаю на купол, увидел на мосту через Екатерининский канал – так тогда прозывался канал Грибоедова – человека. И на всякий случай застыл. С поднятой рукой. Отливали-то его с опущенными. «Авось не заметит», – подумал полководец и остался стоять в надежде, что человек пройдет мимо и можно будет вернуть тяжелую литую конечность в прежнее положение.

Но не тут-то было! На беду, человеком как раз оказался тот самый бронзовых дел мастер, который создавал статую Кутузова! Литейщик Екимов. Конечно же, он обращал на памятники внимание куда большее, чем иные горожане. А Кутузов и вовсе был его любимчиком. Подошел Екимов к полководцу да так и обомлел.

– Что ж это делается, Илларионыч! – повторил литейщик фразу Барклая слово в слово, обращаясь к Кутузову снизу, от основания постамента, откуда виднелась лишь драпировка бронзового плаща. И рука, вытянутая рука, которую невозможно было спрятать.