Вальс на прощание

И вдруг пришла мысль, что это была гордыня, мешавшая ему любить эту страну, гордыня благородства, гордыня аристократизма, гордыня утонченности; безрассудная гордыня, ставшая причиной того, что он не любил своих ближних, что ненавидел их, считая убийцами. И он снова вспомнил о том, что вложил незнакомой женщине в тюбик яд и что убийца он сам. Да, он убийца, и его гордыня повержена в прах. Он стал одним из них, он стал братом этих печальных убийц.

Мальчик в больших очках стоял, как каменный, у окна и неотрывно смотрел на пруд. И Якуб подумал, что этот мальчик, ни в чем не повинный, не совершивший ничего дурного, уже родился с плохими глазами и такими они останутся на всю жизнь. И еще мелькнула смутная мысль, что все, что он ставил людям в укор, есть нечто данное, с чем они рождаются и несут с собой до конца, точно тяжелую решетку. И Якуба осенило, что сам он не имеет никакого преимущественного права на благородство и что наивысшее благородство — это любовь к людям, несмотря на то что они убийцы.

В памяти вновь всплыла голубая таблетка, и ему представилось, что он вложил ее в тюбик несимпатичной медицинской сестры, как свое оправдание; как свое приобщение к ним; как просьбу принять его в свой круг, хотя он всегда и сопротивлялся тому, чтобы быть к ним причисленным.

Он быстрым шагом пошел к машине, открыл дверцу, сел за руль и погнал к границе. Еще вчера он думал, что это будет миг облегчения. Что он уедет отсюда с радостью. Что уедет из страны, где родился случайно и к которой по сути не принадлежит. Но сейчас он знал, что уезжает со своей единственной родины и что никакой другой на свете не существует.

23

— Не надейтесь,— сказал инспектор.— Тюрьма не раскроет перед вами свои триумфальные врата, чтобы вы вступили в них, как Иисус Христос на Голгофу. Даже во сне не могло мне привидеться, что вы убили эту молодую женщину. Я обвинил вас лишь затем, чтобы вы перестали утверждать, что она была убита.

— Я рад, что ваше обвинение не серьезно,— сказал Бертлеф мирно.— Но вы верно заметили. С моей стороны было неразумно добиваться правосудия по отношению к Ружене от полиции.

— Мне приятно, что вы пришли к согласию,— сказал доктор Шкрета.— Одно может в известной мере утешить нас. Каким бы образом ни умерла Ружена, ее последняя ночь была прекрасной.

— Взгляните на луну,— сказал Бертлеф,— она светит, как и вчера, и превращает эту комнату в сад. Не прошло еще и суток с той поры, как Ружена была феей в этом саду.

— А правосудие поистине не должно нас так занимать,— сказал доктор Шкрета.— Правосудие — не дело рук человеческих. Существует правосудие слепых и жестоких законов и еще, возможно, есть какое-то высшее правосудие, но того мне постичь не дано. У меня всегда было чувство, что я живу в этом мире вне правосудия.

— Как это? — удивилась Ольга.

— Правосудие меня не касается,— сказал доктор Шкрета.— Это нечто вне меня и сверх меня. В любом случае это что-то нечеловеческое. Я никогда не стану сотрудничать с этой омерзительной силой.

— Тем самым вы хотите сказать,— заметила Ольга,— что вообще не признаете никаких ценностей, которые считаются общепринятыми?

— Ценности, которые я признаю, не имеют ничего общего с правосудием.

— Например? — спросила Ольга.

— Например, дружба,— тихо ответил доктор Шкрета.

Все замолчали, и инспектор встал, чтобы проститься с присутствующими. Вдруг Ольгу что-то осенило:

— А какого цвета были таблетки в тюбике Ружены?

— Голубые,— сказал инспектор и добавил с явным интересом: — Но почему вы об этом спросили?

Ольга испугалась, что инспектор читает ее мысли, и быстро проговорила:

— Я видела у нее такой тюбик. Просто интересно, был ли это тот тюбик, который я видела у нее…

Инспектор не читал ее мыслей, он устал и потому пожелал всем спокойной ночи.

Когда он ушел, Бертлеф сказал Шкрете:

— Скоро приедут наши жены. Пойдем их встречать?

— Обязательно пойдем. Примите сегодня двойную порцию лекарства,— заботливо сказал доктор Шкрета, и Бертлеф вышел в соседнюю комнату.

— Вы когда-то давно дали Якубу яд,— сказала Ольга.— В виде голубой таблетки. Он никогда не расставался с ней. Я это знаю.

— Не выдумывайте глупости. Ничего подобного я ему никогда не давал, сказал доктор Шкрета весьма выразительно.

Из соседней комнаты вернулся Бертлеф, украшенный новым галстуком, и Ольга откланялась.

24

Бертлеф и доктор Шкрета шли к вокзалу тополиной аллеей.

— Взгляните на эту луну,— сказал Бертлеф.— Поверьте, доктор, вчерашний вечер и ночь были восхитительны.

— Я вам верю, однако вам не следовало бы так развлекаться. Движения, которые в такую ночь неизбежны, для вас поистине рискованны.

Бертлеф не ответил; его лицо светилось выражением счастливой гордости.

— Пожалуй, вы в отличном настроении,— сказал доктор Шкрета.

— Вы правы. Если я сделал последнюю ночь ее жизни прекрасной, я счастлив.

— Знаете что,— неожиданно сказал доктор Шкрета.— Я давно хочу обратиться к вам со странной просьбой, но все не решаюсь. А сегодня, похоже, такой удивительный день, что я, пожалуй, решусь…

— Говорите, доктор!

— Я хотел бы, чтобы вы усыновили меня.