Вальс под дождём

Чтобы не видеть плёнку бельма на зрачке, я опустила голову и посмотрела на свои коленки, обтянутые суконной юбкой Полины. Ноги, обутые в лапти, упирались в домотканый коврик в зелёную и красную полоску. И вся я после бани чувствовала себя другой, чужой и непривычной. Я представила, как расскажу маме про новых знакомых, и словно лбом о стену ударилась. Мамы! Мамы нет! Я стиснула руки в кулаки.

– Москвичка, значит? – Здоровый глаз бабы Лизы цепко уставился мне в лицо. – Как звать-то тебя?

– Ульяна.

– Хорошее имя, христианское, – одобрила баба Лиза. – Крещёная?

– Я комсомолка.

Не меняя сурового выражения лица, баба Лиза растянула губы в улыбке:

– Я тебя не про комсомол спрашиваю, а про Святое Крещение. Господу твоя партийность ни к чему, Он на душеньку зрит – крещёная или нет.

Нелепый вопрос привёл меня в смятение. Я заметила, что Поля выразительно подмигнула, напоминая мне о своём предупреждении о старорежимности бабы Лизы. Хотелось бы коротко и по-комсомольски ответить отрицательно, но я не любила врать. Меня действительно крестили. Я смутно помню, как папина тётка отвела меня в церковь, где в воздухе плавал необычный, но приятный запах и пел хор. Помню ножницы в руках священника. Когда он отрезал мне несколько волосков от чёлки, я заорала и попыталась укусить его за руку.

Я кивнула головой:

– Крещёная.

– Ну, слава Тебе, Господи. А то среди нонешней молодёжи нехристей – что сорной травы в поле. – Баба Лиза пожевала губами и напрямик спросила: – Полька сказала, мать у тебя бомбой убило?

Меня затрясло мелкой дрожью.

– Да.

Я привстала, чтобы уйти, но баба Лиза словно не заметила моего смятения и продолжала допрос:

– Сама видела?

– Нет. Женщина в поезде сказала, что в заводоуправление, где работала мама, попала бомба. Поэтому мамы в поезде нет.

– И всё?

Я не поняла:

– В каком смысле «всё»?

Баба Лиза, казалось, удивилась моей непонятливости:

– Больше она тебе ничего не сказала?

– Больше ничего, потому что я спрыгнула с поезда. И он ушёл.

– Понятно. – Баба Лиза сложила на груди большие руки с корявыми пальцами. – Вот что баю тебе, девка. Война, понимаешь, такое дело, что если сам, своим собственным взором не видал покойника, то чужие слова слушай, но верь только наполовину. Уж я знаю, что говорю, на моём веку две войны прожито – мировая и Гражданская. Нонечь вот третья идёт, – она вздохнула, – до конца этой уже не доживу.

– Бабушка, что ты такое говоришь?! – вскинулась Поля. – Заладила одно и то же: «Не доживу»! Слушать тошно!

– Цыц, – оборвала её баба Лиза. – Раз говорю, значит, знаю. В Чертогах Господних всяко лучше, чем тут с вами, бестолковыми, маяться. А ты, Ульяна, нюни не распускай. – Она направила на меня указательный палец. – Ты москвичка, а на Москву вся страна сейчас смотрит. Выстоит Москва, сдюжат москвичи, значит, мы все крепче будем. Уяснила? А за родителей ты молись. Дочерняя молитва ох какая доходчивая, авось и вымолишь их из беды.

Я выпрямилась, словно несколькими словами баба Лиза вбила мне в спину железный стержень. Да, я москвичка и не имею права раскисать. Надо сдюжить и не сломаться, потому что Гитлер этого и ждёт.

Я придвинула к себе тарелку с кашей и взяла ложку.

– Вот и правильно! – подбодрила меня Поля, подчищая корочкой хлеба края своей тарелки. – А идти тебе никуда не надо. Будешь жить у нас. Правда, баба Лиза?

– Правда.

Баба Лиза грузно поднялась и пересела к огромной корзинке, чтобы снова взяться за свою непонятную мне работу.

ГАЗЕТА «КРАСНАЯ ЗВЕЗДА»,

№ 242, 14 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА