Вальс в четыре руки

Я как будто только сейчас понял, о чем это. Что эта песня — ну... Ну она как этот лес, как речка. Что вот — всегда была. Что раньше другие люди пели — когда не было ни телефонов, ни... Когда еще посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана... Алее был, и речка. И ветры злые были тоже.

   — Ой, пропадет, он говорил,

Твоя буйна голова...

Песня кончилась. Но долго еще летел Сашкин голос, над землей, над небом. Ну и мой тоже — где-то рядом. И все молчали. Только костер трещал.

   — Ни фига себе, — сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках и что у меня совершенно мокрая нога.

   — Это такому теперь в музыкальных школах учат? — спросил Кирилл.

   — Представляешь, — кивнул я.

   — Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед ее пел. А еще чего — степь да степь, может? — спросила меня Санька.

   — Давай, — сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.

— Степь да степь кругом, путь далек лежит... Хорошо как. Хорошо петь вместе. Легко вместе петь, просто... Ну идеально с ней вместе петь, ни с кем еще так не было. Интонационно точно выходит. И кроме того, что очень точно... Кроме этого — есть что-то еще. Не знаю, как сказать, — затем ведь и музыка, что словами не скажешь.

Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно — откуда? А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.

Как хорошо с Сашкой петь. И голос ее — главный, она ведет.

И вдруг я представил, как будто на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.

Передай жене,
Что я в степи замерз,
А любовь свою
Я с собой унес...

Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замерз в степи, и всё.

И голос Сашкин, он такой... Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже. Хотя чаю — тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове все ямщик этот. Какая красивая песня все-таки. Прямо как-то... В самую середину.

— Э, а про сгущенку забыли! — Пал Палыч искал что-то в мешке и нашел сгущенку.

Открыли, налетели, и ложкой из банки — кто в чай, а кто прямо так. Я — прямо так, конечно. Вкусно как!

   — Саньке слух от отца моего достался, — рассказывал Пал Палыч, — а мне вот Бог не дал. Слышу, а петь не могу — сам понимаю, что фальшиво очень.

Вот и помалкиваю...

   — Это значит, что слух у вас хороший как раз, — сказал я. — Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается — у них слух хороший. Это развивается, кстати, — связки, голос...

   — Да мне поздно уже развивать, — покачал головой Пал Палыч.

   — И ничего не поздно, — сказала Санька и почему-то надулась.

А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех.

А потом Пал Палыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повел в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом — как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но все равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.

Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то еще, что у нее компас в голове — всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.

   — Это только в лесу, — сказала Санька — а, вернулась все-таки. — В городе у меня все настройки сбиваются, теряюсь на ровном месте. Кирюха, а поиграй еще чего-нибудь, а?

   — Всё для тебя, — сказал Кирилл. Все-таки он получит у меня в нос когда-нибудь.

Он потянулся за гитарой. Как-то через Сашкину коленку. Ну незаметно так задел, будто случайно. И Санька отодвинулась. Просто отодвинулась — не демонстративно, а так, молча. Ладно, пусть живет этот Кирилл, черт бы с ним. И я вдруг заорал вместе со всеми:

   — Ничего на свете лучше не-е-ту! Чем! Бродить! Друзьям! По белу све-е-ту!

Тоже хорошая песня, кстати. Там так хорошо расщепляется на голоса. Все верхний поют, простой. А я могу второй, и Кирилл может. Так странно, у меня будто какой-то узел был на горле, а тут вдруг распустился — и запелось само.

...Потом все потихоньку разошлись. Кто в палатку, в карты играть, а Кирилл с Ольшанской вдвоем куда-то слились. И ладно.

Остались мы с Санькой. Я не мог уйти — у меня кроссовка сохла у костра.

   — А меня папа сначала сдал в музыкалку, но я сбежала, — рассказывала она. — Мне, понимаешь, сразу играть хотелось! А тут — локоть выше, кисть там... Бред какой-то, и сольфеджио еще...