Вальс в четыре руки

Ритуал прослушивания пластинок в Петербургской консерватории был составлен людьми, знающими толк в инквизиции. Проситель, возжелавший музыки, должен был самостоятельно найти место для духовной услады, блуждая по долгим консерваторским коридорам, приоткрывая старинные двойные двери в поисках гулкой, остывающей от музицирования классной комнаты, в которой нечаянным образом никого нет и только сизые голуби воркуют на жестяном карнизе под хмурым взглядом косматого Рубинштейна в бронзовых рюшах. Конечно, удача не улыбалась просителю, и лучшее, что он находил, — это комната, скажем, двести пятая, где бил по струнам очумевший от усердия балалаечник. С этого безымянного, случайно обнаруженного балалаечника бралось твердое обещание в скорейшем времени отправиться на перекур и перекус.

Далее любителю квартетов следовало застолбить балалаечное место доступными средствами. Сорванные с тела одежды, распахнутые драные ноты, угрожающие записки, рыжий дирижер Сойкин, энергично махавший ручищами в конце коридора и потому призванный под ружье, — все, решительно все шло в ход. Пометив территорию, проситель карабкался по стертому мрамору в каморку Дамы с Серьгами, заказывал пластинку номер тысяча четыреста шестнадцать «бэ» к прослушиванию в аудитории номер двести пять и кидался в обратный путь, к рыжему постовому Сойкину, к смятым одеждам и расхристанным нотам. Слушать музыку.

— Будьте любезны, уточните название! — останавливала просителя Дама с Серьгами, вытягивая конверт с пластинкой за ушко. — Итак! — улыбалась Дама с Серьгами, виртуозно пронзая граммофонным штырьком интимную пластинкову дырочку. — Извольте! — говорила Дама с Серьгами, запуская стальную иглу в черное виниловое тело.

Избранная музыка убегала из каморки по невидимым нитям — прочь, прочь, далеко вниз, через пролеты, этажи, рояли, клавесины, сквозь фаготный сип, скрипичные трели, тромбонный рев и сигаретный смрад, мимо поющих, мычащих, стучащих во всех углах и на всех лестничных пролетах, — туда, & туда, в заветную комнату, в тайный угол, арендованный у наконец-таки — ура! ура! — оголодавшего балалаечника. Проситель кидался музыке вслед, впадал в аудиторию и... и!., и!!! взвывал от досады.

Дама с Серьгами славилась сказочным коварством. Никто и никогда не мог с первого раза опередить ее «Извольте!» Шесть горьких секунд проситель осознавал, что трапеза давно началась, что отзвучали уже и вкусное начало, и деликатная середина, и что надо немедленно, срочно, галопом мчаться наверх, просить, умолять, сначала, пожалуйста, только погодите немного, помилосердствуйте, дайте минутку, три минутки, видите ли, я на втором этаже, комната двести пять, всего на полчаса, просто катастрофа, да, всё, всё, бегу!

   — Уточните название, будьте любезны!

   — Бородин. Квартет номер два. Пластинка тысяча четыреста шестнадцать. «Бэ». Аудитория двести пятая. Три минуты на добежать.

   — Извольте!

М-ль С. пребывала в никудышной форме. Вялый цветок, один из сотен в консерваторской оранжерее.

Тем не менее, шлепая через ступеньку и беспорядочно дыша, м-ль С. вполне поспевала если не к самому началу квартета, то уж всяко к концу первой страницы. Не на тех напали, госпожа с мохнатыми серьгами! На третьем этаже, правда, вышла заминка. Трубач Лехин, видя ученую девицу, прервал зычную фанфарную руладу вопросом океанической глубины:

   — Эй, кудрявая, вот ты знаешь, например, чем трубач отличается от флейтиста?

   — Иди в баню, Лехин! У меня там квартет в двести пятую едет...

Однако в двести пятой было тихо. Ворковали голуби. Ковырял в носу дирижер Сойкин.

   — Ну, друг Сойкин, спасибо. Если что, так и знай. Для тебя — лягу грудью там, где скажешь.

Ушел Сойкин, упорхнули голуби.

Появление Бородина с квартетом затягивалось. М-ль С. сидела на столе, прикрыв глаза, качала ногой и слушала мерный скрип чулка в потемках шерстяной юбки. Квартета не было. Не было ни скрипок, ни виолончели с альтом, ни филармонического кашля, добросовестно записанного на граммофон, — ничего; лишь бронхиальный Бах из груди тяжко сопящего баяна за стеной да кичливые куплеты Эскамильо откуда-то сверху. Немые репродукторы со стены угрюмо напоминали о скором возмездии в лице наевшегося балалаечника. М-ль С. вздернулась, встрепенулась, прикнопила к двери записку «Люди! Занято! Кто войдет — тот будет проклят!» и поскакала на чердак.

   — Ну так чем же? Трубач от флейтиста?

   — Лехин, у флейтиста по утрам трубы не горят!

   — Ха-ха. Не горят... Ответ не засчитывается. Думай, кудрявая!