Валтасар

Каким же образом отец стал в Боженчине начальником почты, да еще в таком юном возрасте? Для получения ответственной должности аттестат зрелости непременно требовался примерно с 1930 года — года моего рождения — и вплоть до Второй мировой войны. Остается только одно объяснение: отцу просто повезло, невероятно повезло. Везенье плюс определенные способности. Всю жизнь он был образцовым почтовым работником и успешно продвигался по службе, с перерывом на оккупацию, до 1950 года. Тогда в Польше все перевернулось с ног на голову, и отца вышвырнули с работы за излишнюю совестливость: он заявил протест, когда обыкновенного ворюгу, которого он сам перед войной поймал на краже, назначили заведующим почтой. Через несколько лет отца на работу все же вернули.

Он не примыкал ни к одной «мафии», как это назвали бы сегодня. Не был легионером, не принадлежал ни к Беспартийному блоку сотрудничества с правительством, ни к санации, ни к НРЛ[26], ни к социалистам (упаси боже!) — вообще ни к каким группировкам. Типичный поляк, который на все отвечает «нет». Любил порассуждать за водочкой в дружеском кругу на любую тему, лишь бы не слишком конкретную. Его абсолютная неосведомленность не мешала ему разглагольствовать с неизменным чувством благородного возмущения. Он даже анархистом не был — для этого нужно обладать хоть каким-то мировоззрением.

О некоторых говорят: «душа общества». Так можно было сказать об отце. На людях он умел быть очаровательным и, к моему удивлению, как правило, таким и был. Другое дело — дома, где он чувствовал себя не в своей тарелке. Ему постоянно требовалась публика. Чем больше сужался круг его знакомых, тем острее ощущал он потребность куда-нибудь отправиться и охотнее всего шел в какую-нибудь пивнушку. Там он становился королем жизни. Обожал дни рождения, именины, праздники и вообще все, что позволяло наполнить дом случайными людьми. Такой стиль человеческих отношений был не по душе матери. К концу своей короткой жизни (укороченной еще и годами, проведенными в санатории) она совершенно отстранилась от человека, которого когда-то любила. Но до последней минуты относилась к нему тактично и с пониманием.

Везло отцу и с женщинами. Он был красив, но дело не только в этом. Когда в Боженчине разнесся слух, что на почте появился молодой неженатый начальник, женское население затрясло как в лихорадке. По крайней мере, об этом свидетельствуют — правда, в более сдержанных выражениях — письма пани Рогожовой, моей столетней тетушки, да и рассказы других женщин. Когда вскоре стало известно, что уже назначена его свадьба с моей будущей матушкой, все девушки ей завидовали. Кажется, в жизни матери это была последняя приятная весть. Умирая, отец попросил меня, чтобы сообщение о его смерти появилось в газете. Коммунизм уже разваливался, набирала силу «Солидарность». Я назвал отца «участником войны 1920 года»; исполнить его просьбу я сумел благодаря «Тыгоднику повшехному»[27] — другие газеты не поместили бы даже такой осторожный текст. Перед смертью отца что-то мучило, но что — он и сам не мог осознать. Его жизнь с моей матерью длилась недолго, я был слишком мал, чтобы разбираться в таких делах, а после — уже слишком занят собой. Мне кажется, в глазах матери отца спасало — по крайней мере, некоторое время — отсутствие цинизма. Была в нем какая-то детскость, простота, в чем он не отдавал себе отчета. Меня его ребячливость не слишком трогала, но я ценю его за порядочность. Ведь он выполнял свои основные обязанности перед детьми и — так или иначе — перед женой. Он любил ее до конца — по-своему, то есть не понимая.

Я очень мало знаю о своем отце. Не потому, что он мало рассказывал, — наоборот, рассказывал он очень много, но на избранные темы. Все остальное он приукрашивал, а выпив, приукрашивал до абсурда. Со временем он достиг в этом совершенства. В конце жизни все ему представлялось сказкой, рассказанной добрыми гномами.

Когда ему было сорок восемь, а мне двадцать один, я расстался с ним на три года. Я все ему простил, в том числе и эти его причуды. Понимал, что с детства его мучил комплекс неполноценности, и он от него так и не избавился. Корни неполноценности уходили в те времена, когда он поселился в Бжешко. Прямо из деревенской халупы отец попал в новые условия. В чем именно новые? Об этом он никогда не рассказывал.

Осень 1 939-го (продолжение)

Хмурым, мрачным ноябрьским днем я стоял в саду, когда кто-то пришел и сообщил мне, что вернулся отец.