Валтасар

Влодек в беседах со мной не скрывал своих убеждений. Он говорил о них открыто и просто. Язык у него был очень забавный, сочный и чуть-чуть грубоватый, с неожиданными жаргонными оборотами. Я не возражал и не соглашался — мне все это было безразлично. Сохранял свою позу декадента. Он, веруя в «силу марксизма», надеялся, что рано или поздно я попаду в его сети. Двадцатилетний декадент — это смешно, долго под такой вывеской не продержишься.

Иногда доходов от рисунков не хватало мне даже на еду. Я старался как-то пополнить свой бюджет, прибегая к разным способам, легальным и нелегальным. К нелегальным относилась торговля сигаретами. Отец еще получал пайки из американских подарков в виде сигарет «Lucky Strike», но ясно было, что скоро это кончится, поскольку с приходом социализма кончилось все. Отец курил только свои, польские, а я собирал американские, чтобы затем продать их на улице втридорога. Первый опыт прошел гладко. Я отправился к Главпочтамту с сигаретами, упрятанными в маленький чемоданчик, и с колотящимся сердцем продавал их случайным прохожим. Вторая попытка завершилась фиаско. Только я показался у Главпочтамта, ко мне подошел какой-то мужчина и недвусмысленно дал понять, чтобы я «у…вал» куда подальше. Оказалось, что на Главпочтамте — да и не только там — орудовала мафия и пресекала конкуренцию. На том и пришел конец моей нелегальной деятельности.

Я встретил соученика — его отец держал на Звежинецкой улице маленькую закусочную для алкашей и искал кого-нибудь, кто оформил бы для него меню. Судя по каракулям хозяина и уровню графики на листочках с перечнем блюд, помощь требовалась незамедлительно. Я соорудил меню и получил обед.

По знакомству меня приняли в театр статистом. Театр помещался на Скарбовой, в зале профсоюзов. Играли какую-то пьесу Леонова. Вот ее содержание: Советский Союз, 1941 год. На сцене — тюремная камера на оккупированной немцами территории. Разные представители советского общества ждут расстрела. Среди них — героическая учительница, кулак — он теперь обнаружил свою кулацкую сущность, но, тем не менее, его тоже должны расстрелять, — другие несчастные и я, фигура эпизодическая. Умирающий, в лохмотьях, лежу на полу. Учительница стоит. Но что это? Вместо фашистских гадов появляются советские партизаны. Какая радость для узников! Я вскакиваю и, шатаясь от слабости, иду к зарешеченному окошку. Разыгрываю бессловесную сцену, в то время как советский партизан с пэпэша[81] распахивает дверь и дарует нам свободу. Учительница выходит первой, за ней остальные, и последним — я. По дороге вспоминаю о сильных впечатлениях недавних минут, когда, лежа перед учительницей, заглядывал ей под юбку.

Спектакль, очевидно, делал хорошие сборы, поскольку играли его довольно долго, главным образом, для школьников. Ставил спектакль Эдек Рончковский, артист Театра юного зрителя (позже — мой сосед за стенкой, вспоминаю его с большой теплотой). Эдек поручил мне роль изможденного бедолаги, потому что к тому времени я и вправду изрядно отощал.

В жизни a la kloshard[82] есть, кроме прочего, и свои прелести. Она очень разнообразна и полна забавных ситуаций. Как-то раз я зашел в мастерскую Тадеуша Бжозовского. Не помню, о чем мы говорили, когда Тадеуш заметил, что я прихрамываю на левую ногу, и поинтересовался причиной. Я не считал, что это может быть кому-нибудь интересно, к тому же на мне были безобразные, совершенно развалившиеся ботинки и дырявые носки. Тадеуш, однако, потребовал показать ему ногу. Я снял ботинок и носок. Левая стопа, очень грязная, сильно опухла. Была уже поздняя ночь, но Тадеуш настоял, чтобы мы немедленно отправились в дежурную больницу. Пока я ожидал приема, рядом пьяный железнодорожник, которому отрезало обе ноги, лежа на носилках, монотонно повторял: «Сука, сука». При осмотре у меня констатировали заражение крови и стали готовить к срочной операции. В процедуру входила горячая ванна, о чем до сих пор вспоминаю с наслаждением. Познакомился я также с эфиром — теперь уже устаревшим средством для обезболивания: после него в сознание возвращаешься очень долго и сопровождается это тяжелой рвотой.

Словом, меня прооперировали. Еще с неделю я пролежал в тесном бараке с шестью пациентами разного возраста. Писал какое-то заявление для неграмотного парня и наслушался рассказов, каждого из которых хватило бы на роман. Телевизоров тогда в больницах не было, и пациенты убивали время в разговорах.