Вам доверяются люди

Так и началась его коллекция. Несколько раз, при срочных передислокациях госпиталя, он намеревался выбросить изрядно мешавший и все тяжелевший ящик с осколками, и каждый раз не мог решиться на это. Собственно, ящик, разделенный на крошечные ячейки и сделанный для него из обрезков досок одним выздоравливавшим солдатом по просьбе все того же Задорожного, составлял почти все фронтовое имущество Матвея Анисимовича. Последний осколок он положил в этот ящик девятого мая 1945 года, в день, когда фашистская Германия подписала капитуляцию. Этот последний осколок был извлечен Львовским из плеча немецкого семнадцатилетнего паренька, взятого в армию по тотальной мобилизации и успевшего провоевать всего одни сутки. Он был смертельно напуган этими единственными сутками своего военного опыта и все повторял: «Ich bin kein Soldat, ich bin ein Schüler…»[1] Он действительно был школьником, напичканным до отказа страхом перед Советской Армией, и долго не верил, что Herr russischer Doktor[2] действительно намерен лечить, а не убивать его. Когда же он узнал, что Herr russischer Doktor к тому же ist ein Jude[3], то совсем замолк от ужаса.

А около года назад через Министерство здравоохранения Львовскому пришло письмо из Германской Демократической Республики. Писал незнакомый немецкий хирург Вольфганг Хольцбейн. Он сообщал глубокоуважаемому Genosse Lwowski[4], что единственный способ, которым автор письма считал возможным отблагодарить Genosse Lwowski за спасение своей жизни, — это пойти по стопам гуманного русского доктора. Он избрал своей профессией медицину и уже пять лет работает врачом и пять лет состоит в СЕПГ. Он хирург и хотя, конечно, не смеет сравнивать себя с таким человеком, как Genosse Lwowski, но живет и работает в восточном секторе Берлина, в больнице, которая по удивительному совпадению расположена в том самом здании, где в мае 1945 года помещался советский госпиталь и где Genosse Lwowski извлекал ему из плеча осколок. Теперь и на его собственном счету уже немало удачных операций, и он был бы счастлив узнать, как живет и работает незабываемый Genosse Lwowski и каково его мнение насчет… Дальше шли очень толковые, чисто профессиональные вопросы о методике различных операций, и Матвей Анисимович с чувством удовлетворения подумал, что не зря вытаскивал свой последний осколок из плеча немецкого мальчишки в великий День Победы.

Получив письмо, Матвей Анисимович рассказал о нем у Задорожных, и Кира окончательно загорелась: «Дядя Матя, покажите свою коллекцию!» Сперва он отнекивался, потом сказал: «Ладно, когда-нибудь покажу…» И вот это «когда-нибудь» наступило. Для Киры оно пока что обозначает полное и бесповоротное восстановление дружеских отношений с дядей Матей. Львовский втайне полагал, что даже самый вид осколков, тем более кое-какие истории, которые он намеревался рассказать, пробудят в девочке добрые и справедливые чувства к Юлии Даниловне. Но, судя по сегодняшней встрече в вестибюле, это уже и не требуется. Все равно, может быть, ее впечатлительность повлияет на этого замкнутого паренька, отвлечет его хоть немного от картежа и… всего прочего, что несут такие дружки, как те верзилы, которых Львовский в тот же день, что и Степняк, видел из своего окна во дворе, за распахнутой дверью гаража.

…Автобус, который вез их, подходил к очередной остановке. Львовский всю дорогу молчал, погруженный в свои мысли, и не слышал, о чем разговаривали ребята. Впрочем, разговаривала Кира. Костя только отвечал ей скупо и коротко. Но, в общем, у обоих довольный вид.

— Приехали! — сказал Матвей Анисимович, вставая. — Я только забыл предупредить: Валентина Кирилловна, моя жена, человек очень больной, она быстро утомляется. Так что давайте без… галдежа. Условились?

— Я уж знаю, дядя Матя, — серьезно сказала Кира. — Тетя Юля рассказывала…

Ей доставляло удовольствие лишний раз произнести «тетя Юля». Она опять понюхала свою веточку.

— Мы в санатории жили, привыкли помалкивать, — отозвался Костя.

Автобус остановился.

Все трое вышли и, с наслаждением подставляя лица весеннему солнцу, зашагали по переулку. Львовский показал на хороший, но не новый пятиэтажный дом:

— Вот здесь и живу. Видите, в третьем этаже два раскрытых окна с полосатыми занавесками? Это окна нашей комнаты.

Занавески колыхались от легкого ветерка. Из окна доносился ровный дикторский голос.

— Приемник? — поинтересовался Костя.

— Обыкновенная радиоточка, — ответил Львовский и, пропуская ребят в подъезд, вошел следом за ними.

3

В коридоре Матвей Анисимович снял пальто, повесил его на вешалку и, сказав ребятам: «Раздевайтесь!», отворил дверь в комнату.

— Валюша, я привел моих молодых приятелей… Ты не забыла?

Он остановился, изумленный сияющим лицом жены.

— Конечно, конечно, входите! — быстро ответила она и счастливо улыбнулась мужу. — Матвейка, родной, спасибо тебе, спасибо за чудесный подарок…

— Подарок? Какой подарок? — недоуменно спросил он.

Она засмеялась блаженно и чуть насмешливо.