«Вам — взлёт!»

— Простите, товарищ инструктор, не припоминаю.

Щадя мое самолюбие, Кузин не обращался ко мне по званию. За десять лет службы в строевых частях он сильно опередил меня и в чине и в должности…

Эту историю я рассказал не в осуждение моего бывшего ученика, очень хорошего летчика подполковника Кузина. Никому не приятно признаваться в своих слабостях и ошибках, и я думаю, что не так уж это и нужно объявлять, например, о своем малодушии всему человечеству. Гораздо важнее не обманывать самого себя. И если случится поскользнуться, не надо проявление обыкновенной трусости выдавать за благоразумное выжидание…

Каждый человек боится по-своему, и я не берусь составлять «энциклопедию» страхов. Мне хочется только вспомнить об одном своем очень страшном полете и попробовать теперь, через много лет, посмотреть на все происходившее тогда как бы чужими глазами, со стороны.

Механик доложил, что машина к полету готова. Он подробно перечислил все, что сделано за истекшие сутки. Механик был у меня замечательный, ни разу не подводил, и я не стал проверять его работу. В положенное время запустил мотор, раза два качнул туда-сюда сектором газа, сделав вид, что опробовал двигатель, и вырулил на старт.

— Разрешите взлет? — запросил я командный пункт.

— Давай, — сказал командир полка вместо официального — «Вам — взлет!»

И я начал разбег. Машина вела себя как-то странно: мотор ревел, самолет подпрыгивал, но от земли не отрывался — все это я сообразил не сразу. В ту пору я не умел еще взлетая видеть одновременно и капот, и линию горизонта, и приборную доску в кабине… Я мучительно соображал, что же происходит, и, когда наконец понял — мотор не дает полной мощности, — отказываться от полета было уже поздно. Взлетная полоса кончалась. Впереди отчетливо виднелись столбы телеграфно-телефонной линии, торчавшие над обочиной дороги. Прекратить разбег теперь значило влететь если не в телеграфный столб, то в придорожный кювет обязательно.

За дорогой и телеграфно-телефонной линией тянулось довольно большое поле — это я знал точно. На схеме аэродрома, висевшей в штабе, оно было помечено, как запасная площадка. На нее полагалось приземляться в случае вынужденных обстоятельств. Я принял решение: разогнать самолет как можно сильнее, перепрыгнуть через провода телеграфно-телефонной линии и сесть на запасной площадке.

Помню отчетливо, как запершило у меня в горле, как противно задрожали колени. Я приподнял хвост машины еще немного (так быстрее набирается скорость) и влип в столбы взглядом. Чтобы не промазать с прыжком, надо было очень точно рассчитать момент, когда дергать ручку управления на себя. Рано дернешь — не хватит скорости, свалишься на крыло; поздно дернешь — зацепишься колесами за провода и тоже упадешь, скорее всего перевернувшись при этом вверх колесами.

Провода надвигались катастрофически быстро, помню — в какой-то момент я отчетливо увидел белые фарфоровые изоляторы. На каждом столбе их было пять, три с одной стороны, два с другой. Мне показалось, что я уже опоздал с прыжком, и мне стало еще страшнее, но я все-таки дернул ручку управления на себя — все равно больше уже делать было нечего…

Машина резко перепрыгнула и через провода и через проселочную дорогу. Но то, что я увидел в следующий момент, было так страшно, что я почувствовал совершенно отчетливо, как волосы, став вдруг твердыми, словно иголки, уперлись в шелковую подкладку шлемофона. Запасная площадка была изрыта окопами полного профиля, утыкана противотанковыми ежами, рассечена проволочными заграждениями. (Позже я узнал, что ночью соседняя пехотная часть провела в наших аэродромных владениях внезапные тактические учения.)

Окопы, противотанковые заграждения, колючую проволоку все это я заметил в тот момент, когда мой самолет в резком прыжке взвился над дорогой. В голову ударила одна холодная, расслабляющая волю мысль: «Все. Отлетался…»

Что-то автоматически сами по себе делали руки, сознание как будто выключилось, и до меня даже не сразу дошел изменившийся звук мотора. Мотор взревел вдруг, будто в нем прорвалась какая-то тугая перепонка, и рванул на полную мощь. У меня не было времени ни думать, ни пытаться понять, что же произошло. Всем телом, кончиками пальцев и корнями волос я почувствовал: скорость нарастает! Скорость! Она прибывала по каплям. И, хотя внизу грозно покачивались рыжие земляные валы и свежие окопные брустверы, и неотесанные, покрытые корой колья, я знал — теперь все зависит только от меня, только от моих рук. Если мне удастся не спугнуть неловким движением скорость — тогда жизнь! Я тянул свой самолет вверх осторожно, затаив дыхание, весь сжавшись в комок…

В конце концов я ушел от земли. Набрал безопасную высоту, набрал нормальную скорость и благополучно приземлился.

В этом полете я хлебнул страха полной мерой, — до конца жизни не забыть. Только теперь, спустя много лет, я могу спокойно, как говорится, по косточкам, разбирать и оценивать свои поступки в тот памятный день.

Почему мне было так страшно тогда?