Вампилов

Дмитрий Сергеев (член редколлегии). Пьеса кажется мне добротной, светлой, с верной авторской позицией. Нельзя читать произведение с заведомой настороженностью и недоброжелательностью…

Вячеслав Шугаев (член бюро писательской организации). О пьесе: на мой взгляд, в ней есть излишняя графичность, излишняя настойчивость в повторении эпизодов с калиткой. Она кажется мне художественно сырой, над ней еще надо работать. Но о политической или идейной ущербности не может быть и речи…

Несмотря на решение редколлегии опубликовать пьесу в шестом номере 1972 года (в более ранние номера она уже не попадала по чисто техническим причинам, так как каждый номер сдавался в типографию почти за четыре месяца), начальник Обллита категорически отказался давать разрешение, называя пьесу “художественно сырой” и ссылаясь на оценку, данную секретарем обкома Е. Антипиным и писателем В. Шугаевым. Тогда я подал заявление об освобождении меня от обязанностей редактора.

В начале июля 1972 года мы снова пошли в обком. Марка Сергеева и меня принял Антипин Е. Н. Разговор пошел о только что прошедшей расширенной редколлегии, о принятом на ней решении печатать пьесу и упорном нежелании начальника Обллита пропустить ее в печать. М. Сергеев показал секретарю обкома мое заявление — Евстафий Никитич прочел, усмехнулся, сказал, что мы, дескать, оказываем на него давление. Но на прощание пообещал содействие.

Однако вплоть до августовских трагических дней разрешение на публикацию пьесы не выдавалось…»

А как воспринял Вампилов запрет цензуры и обкома? Вскоре после описанных событий, вспоминал тот же Г. Николаев, он встретился с Александром. Тот уже знал «о долгом и трудном разговоре по поводу его пьесы, о столь неожиданном выступлении В. Шугаева, которое, по сути, и решило исход спора не в пользу пьесы. Вампилов был удручен… Я сказал, что мы… не отступимся, будем отстаивать свою точку зрения. Вампилов устало покачал головой — нет, ничего этого делать не надо…».

Сам Шугаев тоже вспоминал последний разговор с Сашей — это краткое объяснение с бывшим другом и не могло не быть последним: «Он был недоволен моими словами, более того, был чрезвычайно раздражен ими…» И только? Да, и только. Это дома, в кругу близких, он сказал твердо: «Больше я не подам ему руки». Да еще одну горчайшую фразу Вампилова услышал от него в те дни Дмитрий Сергеев: «Нужно быть готовым к тому, что останешься один».

Легко представить эту борьбу в душе человека: неужели дружба слепа? Ведь друг мог понять, что недостатки пьесы, мнимые или действительные, замеченные им, можно поправить позже, в корректуре, а сейчас, когда идеологические монстры, дрожа за свою карьеру, запрещают ее публикацию, нужно сообща прорвать их тупо и прочно сооруженный заслон, вместе выйти победителями. Как решительно и дерзко бросил им в лицо Валентин: если вы хотите, чтобы мы изображали только розовую жизнь, то пишите книги и выпускайте журналы сами! Как жалко, что Александр не узнал поздней распутинской оценки их дружбы: «О товариществе он (Вампилов. — А. Р.) был старых рыцарских понятий; его товарищи сказали об этом сполна — и о том, что искал он в друзьях, и с какой щедростью отдавался дружбе. Но я вспоминаю его взгляд, словно бы переводимый с “близкого” человека в себя, из иронического становящийся задумчивым, на короткое время опустошенным, — взгляд разочарования и выставляемого решения. Возле него мы все становились лучше, все соглашались с требованиями, негласно предъявляемыми в товариществе друг к другу, но не все эти требования в состоянии были выдержать. Зачеркивая где-то внутри себя в близком ему списке имя, Вампилов, как правило, от общения не отказывался (знаю только два случая, когда он порывал решительно и безоговорочно), но смотрел при встречах устало и сам страдал оттого, что круг дорогих ему людей прервался».

Но всегда, при любом несчастье или потрясении, связанными с бытом, с творчеством, Саша страдал молча, тайно, смирял себя, будто кто-то вышний напоминал ему в эти часы и дни о трагической сущности человеческой жизни, о высоте духа, которую он пытался открыть читателям и зрителям и которую обязан был иметь в собственной душе…

И в июльские дни трагического года он не давал никакой поблажки себе. Его последнее письмо Елене Леонидовне производит впечатление, будто строки набросал человек, отдыхающий в райском уголке, довольный жизнью, легкий и счастливый, а не вернувшийся из чужого города и расстроенный неудачным спектаклем, не переживший только что предательство товарища, не отодвинувшийся от трудной работы над новой рукописью:

«Как Вы живете? Как здоровье Вашей матери? Достается Вам, я понимаю, но знаю также, что крайнее уныние — это не Ваш жанр. И слава богу. Я работаю потихоньку. Написал половину первого акта^[80], пока как будто забавно получается…»

* * *

А между тем душевное напряжение было заметным. Г. Николаев, общавшийся с Александром в июле постоянно, продолжал в своих записках: