Вампилов

На московских вечерах поэзии звучало из уст известного стихотворца, пытающегося говорить ни больше ни меньше от имени народа:

Мы сеяли честно, мы честно варили металл,

И честно шагали (!) мы, строясь в солдатские цепи…

Из уст другого, предлагающего читателю в качестве нравственного судьи вождя:

«Скажите, Ленин, где победы и пробелы?

Скажите, в суете мы суть не проглядели?»

Наконец, из уст третьего, уверяющего, что именно ему передают «отцы» революционную эстафету:

И комиссары в красных шлемах

Склонятся молча надо мной…

И для всех этих словес находились душевный жар, оглушающий пафос, истовая вроде бы убежденность. А Рубцов… В глубине России, в неприютном вологодском краю он смотрит на безучастные звезды, бедную землю и записывает слова, которые запеклись на сердце, как сгусток печали и безнадежности:

Захлебнулось поле и болото

Дождевой водою — дождались!

Прозябаньем, бедностью, дремотой

Все объято — впадины и высь!

Ночь придет — родимая окрестность,

Словно в омут, канет в темноту!

Темнота, забытость, неизвестность

У ворот, как стража на посту.

<…>

Не кричи так жалобно, кукушка,

Над водой, над стужею дорог!

Мать России целой — деревушка,

Может быть, вот этот уголок…

Показательно, что сам Рубцов в письме Александру Яшину, датированном серединой 1960-х годов, пояснял, что в стихах, которые он в последнее время написал, «предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания». Такая поэзия, как продолжение «русской думы» наших классиков, была близка Александру Вампилову.

Николай посвятил другу-сибиряку несколько экспромтов. Первый из них — шутливый и обращен к Вампилову и Передрееву:

Я подойду однажды к Толе

И так скажу я: Анатолий!

Ты — Передреев, я Рубцов,

Давай дружить, в конце концов.

Потом к Вампилову направлю

Свой поэтический набег.

Его люблю, его и славлю

И… отправляюсь на ночлег.

Второй экспромт, подаренный поэтом Вампилову, позже вошел (чуть измененным и без посвящения) в книги Николая Рубцова как стихотворение весьма характерное для автора, программное. Стихи предварялись такой надписью на поэтическом сборнике Рубцова: «Саше Вампилову. По-настоящему дорогому человеку на земле, без слов о твоем творчестве, которое будет судить классическая критика».

А стихи такие:

Я уплыву на пароходе,

Потом поеду на подводе,

Потом еще на чем-то вроде,

Потом верхом, потом пешком,

Пойду по улице пешком

^[30]

—

И буду жить в своем народе!

И, наконец, известно еще одно короткое стихотворение Николая Рубцова, обращенное к другу:

Ужас в душе небывалый,

Светлого не было дня,

Саша Вампилов усталый

Молча смотрел на меня.

Брошу я эти кошмары,

Выстрою дом на холме.

Саша! Прости мне пожары

Те, что пылали во тьме…

Ну а как же подружился Вампилов с Передреевым? С Рубцовым — понятно: тот был в общежитии на глазах, потрясал стихами, кажется, сокровенно передающими и твои думы, любил, как и Александр, поверять их музыке. А Передреев — он всего лишь гость общежития, у него в большой Москве множество друзей и единомышленников. Но и тут нашлось то, что скрепляло братство. Прежде всего, Слово, сокровенное, правдивое, незаемное. Стоило сравнить пережитое Анатолием и его поэтическое слово, как было ясно: этому тоже, как и Рубцову, чужды ловкая приспособляемость, фальшивая верность «идеалам», лукавая искренность.

Невозможно представить, чтобы он использовал трескучую риторику или присочинил что-то в своей биографии. Передреев не писал ни о целине, ни о таежных стройках (хотя попробовал их романтики), ни, тем более, о штрафных батальонах или сталинских лагерях. Что могло стать толчком для него как поэта? Только глубокая душевная рана, или жалящая мысль, или неотступное чувство. Вот, например, предыстория одного из стихотворений Передреева «Сон матери». Три его брата погибли на фронте, и еще один — вернулся домой без обеих ног. Когда Анатолий читал упомянутое стихотворение, то в особом свете, резком, бьющем не по глазам, а по сердцу, перед Вампиловым вставали судьбы его близких, тоже переживших немало страданий. Но чтобы такое…

Стучат в окно,

Стучат в ночные двери —

Скорей вставай

И двери отворяй!

И входят в дом

Ее живые дети,

Встают над нею

Три богатыря.

Они встают,

Какими их навечно,

На каждый час запомнила она,

И нету сил,

Чтоб кинуться навстречу,

Дыханья,

Чтобы крикнуть имена.

Они!

Руками каждого потрогай,

Гляди,

Гляди на каждого —

Они!

И, как тогда,

Как перед той дорогой,

На них

Крест-накрест

Желтые ремни…

Это написано 25-летним поэтом. И кажется, в любой лирической исповеди А. Передреева сохранялся мостик от близких ему судеб и от своей собственной тоже — к размышлениям и переживаниям, к мучительным поискам ответов. И разве не продолжением классики было, например, стихотворение, обращенное к любимой женщине:

Среди всех в чем-нибудь виноватых

Ты всегда откровенней других…

Но зрачки твоих глаз диковатых

Для меня непонятней чужих.

По каким они светят законам,

То слезами, то счастьем блестя?

Почему в окруженье знакомом

Ты одна среди всех, как дитя?

И зачем я сегодня все время,

Окруженный знакомой толпой,

Объяснялся словами со всеми,

А молчанием — только с тобой?..

Но когда я тебя обнимаю,