Вампир Арман

Я уронил плащ и стянул левую перчатку, а потом – кольца, унизывающие каждый палец. Опал, оникс, аметист, топаз, бирюза. Я прошел мимо мужчины и мальчиков к дальнему углу у печи и почтительно положил их на колени поднявшей глаза старушки, моей матери.

Я понял, что через секунду она меня узнает. Я снова закрыл лицо, но левой рукой вынул из-за пояса кинжал. Это был всего лишь короткий «мизерикорд», кинжальчик, которым воин на поле боя расправляется с жертвой, если она слишком сильно ранена, чтобы спастись, но еще не умерла. Декоративная вещица, скорее украшение, чем оружие, и его позолоченные ножны густо усыпали безупречные жемчужины.

– Это вам, – сказал я, – матери Андрея, которая всегда любила свои бусы из речного жемчуга. Возьмите это, ради спасения его души. – Я положил кинжал у ног матери.

Потом я поклонился, низко-низко, так, что голова почти коснулась пола, и вышел, не оборачиваясь, закрыв за собой дверь, но задержался снаружи, слушая, как они вскочили со своих мест и столпились вокруг нее, чтобы посмотреть кольца и кинжал, а кто-то пошел починить засов.

Охватившие меня эмоции лишили меня сил. Но ничто не помешало бы мне сделать то, что я решил сделать. Я не поворачивался к Мариусу, потому что просить его поддержки или согласия в этом деле было бы малодушием. Я спустился по слякотной заснеженной улице через грязное месиво, к прибрежной харчевне, где, как я думал, мог находиться мой отец.

Ребенком я чрезвычайно редко переступал порог этого дома, и то лишь в тех случаях, когда нужно было позвать отца домой. У меня практически не сохранилось о нем воспоминаний – я только помнил, что там пили и ругались чужеземцы.

Харчевня располагалась в длинном здании, построенном из тех же необработанных бревен, что и мой дом, с той же глиной в качестве скрепляющего материала, швы и трещины неизбежно пропускали ужасный холод. Крыша была очень высокой, с шестью ярусами, чтобы выдерживать вес снега, с карниза свисали сосульки, как и с крыши моего дома.

Меня восхищало, что люди могут так жить, что даже холод не вынуждает их построить более долговечное и более надежное укрытие, но в этом месте, как мне думалось, так было всегда, в стране бедных, больных, загруженных работой и голодных, жестокие зимы лишали их слишком многого, а короткая весна и лето приносили им слишком мало, и в результате самоотречение превратилось в высшую добродетель.

Но, может быть, я заблуждался, может быть, заблуждаюсь и сейчас. Важно то, что в этом месте господствовала безнадежность, и хотя оно не было уродливо, поскольку нет уродства в дереве, в грязи, в снеге и в печали, красоты там тоже не было, за исключением икон и далекого силуэта элегантных куполов стоявшего на вершине горы Софийского собора, выделявшегося на фоне усеянного звездами неба. И этого мало.

Войдя в харчевню, я прикинул, что в ней сидит человек двадцать – они пили и разговаривали с удивившей меня веселостью, учитывая спартанскую природу этого дома, который давал им только крышу над головой и защиту от ночи, да возможность расположиться у большого очага. Здесь их не могли приободрить иконы. Но кто-то пел, кто-то перебирал неизменных струны гуслей, кто-то играл на маленькой дудке.

Некоторые из многочисленных столов покрывали скатерти, некоторые стояли пустые, и часть посетителей, насколько я помнил, были иностранцами. Трое итальянцев, мгновенно услышал я и вычислил, что они генуэзцы. Я и не ожидал, что здесь будет так много иностранцев. Но этих людей привлекала речная торговля, и, возможно, в Киеве сейчас жилось не так уже и бедно.

За прилавком, где хозяин продавал свои запасы кружками, стояло немало бочонков пива и вина. Я заметил кучу бутылок итальянского вина, несомненно, довольно дорогого, и ящики с белым испанским вином.

Чтобы не привлекать внимания, я прошел вперед и забрался в дальний левый угол, поглубже в тень, где, может быть, итальянский путешественник в богатых мехах не будет так уж выделяться, потому что, в конце концов, красивые меха были их единственным настоящим достоянием.

Эти люди были слишком пьяны, чтобы обращать на меня внимание. Хозяин попытался пробудить в себе интерес к новому посетителю, но потом снова захрапел, подперев голову ладонью. Музыка продолжалась, пели новую думу, далеко не такую веселую, как дядя пел у нас дома, наверное, потому что музыкант очень устал. Я увидел отца.

Он растянулся во весь рост на спине, лежа на широкой голой засаленной скамье, одетый в свою короткую кожаную куртку, аккуратно укутанный в свою самую большую шубу, должно быть, когда он отвалился, остальные его укрыли. Медвежья шуба, признак относительного богатства.

Он храпел сквозь пьяный сон, от него исходили пары алкоголя, и он не шелохнулся, когда я встал рядом с ним на колени и заглянул ему в лицо.