Вампиры. Антология

В прошлом году я получила рождественское поздравление на официальном бланке, распечатанное на бледно-зеленой бумаге, с венками вдоль полей, составленное, по всей видимости, Роном. Текст оказался настолько выразительным, интересным и изящным, что я была потрясена. Успокоившись, я подумала — с неприязнью, но и с долей облегчения, и эти чувства могли бы стать подсказкой, отдай я себе в них отчет, — что Келли все еще пишет письма за Рона.

Сама не знаю почему, я сохранила это письмо, хотя, насколько помню, не ответила на него. Когда Келли позвонила, я нашла его и перечитала. В письме рассказывалось о поездке всей семьей в Альпы. Описание напоминало выдержки из туристического буклета, но автор явно знал, о чем пишет, и образы возникали яркие. Перечислялись разнообразные занятия и увлечения мальчиков, и затем автор отмечал, что «без Келли, разумеется, они бы не смогли всем этим заниматься». Упоминалось также, что в последнее время Келли болеет и сильно устает. «Сырые и хмурые зимы Северной Европы влияют на нее неблаготворно. Мы очень надеемся, что по возвращении домой она вновь расцветет».

Я не нашла в этом искусном, велеречивом бледно-зеленом письме ничего существенного. Как же я ошиблась…

В доме у Келли было очень чисто, опрятно и душно. Она провела меня через короткий коридор, увешанный темными фотографиями неизвестных мне людей, в гостиную. Огонь потрескивал в камине, выложенном изнутри голым кирпичом, и на мраморных разводах облицовки не было заметно ни пятнышка золы. Тяжелые шторы густого красно-коричневого цвета свисали до самого пола, все лампы были включены; стояла страшная духота.

В удивлении и замешательстве я остановилась у входа под аркой. Келли этого не заметила. Я видела, как она кутается в свою белую меховую накидку, будто мерзнет.

— Мы переехали сюда совсем недавно, — бросила она через плечо. Это прозвучало, как извинение, но я не могла понять, за что она извиняется.

— А здесь мило, — отозвалась я и прошла в комнату. Казалось, что за окнами зимняя ночь.

Келли приглашающим жестом указала на кресло-качалку:

— Будь как дома.

Я села. Несмотря на то что кресло стояло на другом конце комнаты, уже через несколько секунд та сторона моего тела, что была обращена к камину, нагрелась до невозможности и я начала потеть. Келли приволокла себе пуфик, поставила его почти что в самый камин и устроилась сверху, обхватив руками колени.

Тишина, в которой слышалось только ее тяжелое дыхание да потрескивание дров в камине, вызывала ощущение неловкости.

— Сколько времени вы уже здесь живете? — спросила я, просто чтобы что-то спросить.

— Пару месяцев. С первого апреля.

Ага. Значит, она в курсе, что на дворе лето.

— И надолго вы собираетесь остаться?

Я понимала, что это становится похоже на допрос, но отчаянно пыталась нащупать точку опоры. Со мной такое бывало и прежде, хотя никогда еще я так ясно не отдавала себе отчета в причинах собственного поведения. Меня трясло, и от жары кружилась голова. Мне казалось, что я уже давно плыву куда-то далеко-далеко.

Теперь я понимаю, насколько глупо было с моей стороны смотреть на Келли как на балласт. Она к тому времени стала уже настолько невесомой, что уже никого не обременила бы.

И вдруг — со мной часто такое случалось, стоило мне оказаться во власти какого-нибудь сильного чувства: страха, радости, отчаяния — я ощутила тяжесть отцовского тела у себя на руках и прикосновение тонких словно паутинка волос, щекочущих губы. Я закрыла глаза от боли и прижала руки к груди, будто пытаясь удержать драгоценную ношу.

— Что с тобой, Бренда? — спросила Келли голосом, почти полностью лишенным выражения, и я, сама не понимая, что делаю, закрыла руками глаза.

— Ты мне кое-кого напомнила, — призналась я. Это было удивительно. Почему? И что бы это значило? Пытаясь успокоить себя, как аутичный ребенок, я яростно раскачивалась в громоздком кресле. С усилием заставив себя стиснуть руками жесткие подлокотники, я остановила кресло. — Еще одного человека, который меня покинул.

Она не переспросила, что я хочу этим сказать. Не стала спорить с моим пониманием наших отношений. Она просто вопросительно вскинула голову таким знакомым движением, что у меня перехватило дыхание, а ведь я и не подозревала, что еще помню хоть что-то из ее привычек.

Она рассеянно сняла с бежевого ковра, который казался безупречно чистым, две вылезшие ворсинки, переложила их в другую руку и зажала в кулак. И только тут я заметила, что ее ногти покрыты розовым перламутровым лаком. Ее розовато-лиловые чулки были матовыми и плотными, гораздо плотнее нейлоновых. Элегантные туфли на высоких каблуках оторочены мехом. Мне хотелось подсесть к ней, чтобы мы могли обняться и согреть друг друга. Я потела изо всех сил.

Думаю, еще немного, и я рассказала бы ей об отце. Рассказала бы о таких вещах, которые еще не сформулировала даже для себя. Меня до сих пор мучает мысль о том, что, начни я тогда говорить, все могло бы сложиться иначе. И от этой мысли у меня стынет кровь.