Вампиры девичьих грез (СИ)

Я молчала. Не могла понять, что ему от меня надо. Чего он хочет? И это было не пару недель назад, кажется, месяц уже прошел. Он по-прежнему сидел за своим столом. Спокойный. Слишком спокойный. Ни эмоций, ни улыбки. Даже взгляд такой… не правильный, не его. В нем не было тепла. Но и холода в нем не было тоже. Ни интереса, ни равнодушия. Просто взгляд. Просто голос. Просто слова.

— Я бы хотела уйти, Анхенаридит, — назвать его Анхеном язык не повернулся. — И это абсолютно искренне. А вы обещали меня отпустить. Еще тогда, зимой, — меня невольно передернуло, когда я вспомнила зиму. — А сами обманули. Я не сделала ничего… Я не нарушала ваших запретов. Я просто живу. Как все. А вы… Вы заставили меня привязаться к вам. Потом заставили ненавидеть. Потом любить. Потом сгорать от стыда. Я понимаю, вам это забавно, вас развлекает, а мне… Может, просто скажете, что вы хотите сделать со мной теперь?

— Научить тебя жить, наверное.

— Что? — я аж поперхнулась. Такого ответа я не ждала. Нет, не правильно. Я вообще от него ответа не ждала. Вернее — просто не знала уже, чего ждать. Запуталась.

— Мне не нравится, как ты живешь.

— Как я живу?

— Никак не живешь. Уходишь в мир теней.

— Неправда. И не важно. И вам-то что за дело, светлейший куратор? Как это может оскорбить Великих вампиров и их обожателей?

— Никак. Это расстраивает лично меня.

— Что вам за дело? Отпустите меня, пожалуйста. Вы же обещали.

— Я не могу тебя отпустить, Лариса. Ты моя. И ты не справляешься, — его голос все так же спокоен. Все так же нейтрален.

— Я не ваша, — в горле возник комок, мешая говорить. Живот скрутило от страха. «Она не справляется» — говорил он о той крашеной блондинке, собираясь ее убивать. Вот так, все, поиграли?

— Ты моя. И я могу позволить тебе роскошь этого не признавать, не ощущать, не соглашаться. А вот себе я такой роскоши позволить не могу. Ты принадлежишь мне, а значит, я за тебя в ответе. Хотя, я полагаю, ты тоже это ощущаешь. Просто у тебя не хватает смелости это признать.

— Отпустите меня. Я не хочу. Я не буду, — почти шепчу, не особо понимая, что.

— Разве ж я держу? Я просто чувствую себя в ответе за тебя, глупая ты девочка. И пытаюсь помочь — там, где это необходимо.

— Помочь?! Так тогда, с ремнем — это помощь такая была?

— Ну а что, по-твоему, это было? — он чуть пожимает плечами. — Твое поведение становилось социально-опасным, надо было корректировать, пока ты сама себя до беды не довела.

— Вот так ты себя успокаиваешь? Корректировать? — разозлившись, я опять забыла все свои страхи. — А по-моему это был откровенный приступ садизма на фоне прогрессирующего безумия!

Его спокойно-нейтральное лицо чуть дрогнуло, и он прикрыл глаза. Помолчал. И у меня возникло чувство, что он мысленно считает до десяти. Затем вновь взглянул на меня. Все тем же спокойным, нейтральным взором. И ответил — совершенно спокойно:

— Боюсь, ты очень слабо представляешь себе, что же собственно такое «садизм» в исполнении вампира. Прости, рассказывать не стану. Подозреваю, твоя детская психика, да со столь развитым воображением, этого не переживет.

— Зато ты, вот уж не сомневаюсь, знаешь об этом не по рассказам!

— Нет, не по рассказам, — вот мы сейчас точно не о погоде разговариваем? А интонации примерно те же. — Было время, меня часто приглашали на подобного рода вечеринки. Меня такое не особо возбуждает, но если кому-то нравится — не думаю, что я вправе осуждать.

— Что ж тогда ходил, если «не возбуждает»?

— А смысл портить отношения из-за людей, которым все равно не жить? Они отдали свои жизни не мне, так не мне и решать, каким образом и как долго им умирать. Решает хозяин. Частная собственность у нас, знаешь ли, неприкосновенна.

— Ты чудовище! Ты хоть понимаешь, что ты мне сейчас рассказываешь?!

— Что? Милые картинки из жизни просвещенного вампирского общества, — он чуть передернул плечами, не в силах скрыть раздражения, встал и отошел к окну. — Абсолютная власть еще никого не сделала прекрасней. Она развращает, разрушает… Мы деградируем, Ларис, и не смеем признаться в этом даже самим себе. И почти ничего нельзя сделать.

— Можно хотя бы не ходить на те вечеринки.

— Я и не хожу. Уже сто лет, как. Что, ты думаешь, я живу здесь у вас практически безвылазно? Надоело на все это любоваться. А вы ужасно похожи на нас — таких, какими мы были… очень и очень давно. Не в мелочах, не в деталях — но похожи, — он не отрываясь смотрел в окно. Мне было так гораздо проще, чем когда он глядел на меня своим прозрачным взглядом. Да и ему, похоже, тоже. Голос перестал быть нейтральным, в нем уже угадывались какие-то интонации. Сожаление? Печаль? Я могла ошибаться. — Вашу страну создавали идеалисты. Мечтатели. По сути — лучшие из нашего народа. Ну, на мой глубоко предвзятый вкус. Те, кто помнит старые времена. Те, кому жаль, что они ушли.

— То есть, вот как ты себя видишь — идеалистом и мечтателем? Прости, что не соглашусь, но для мечтателя, идеалиста и, тем более, защитника, ты слишком жесток. Чудовищно, несоразмерно жесток.