Ван Гог

Здесь нужно вспомнить его первый психологический кризис – тот, что последовал за отказом Эжени Луайе выйти за него замуж. Там мы находим немало особенностей, проявившихся позднее: упорное нежелание признать случившееся, перевернуть эту страницу жизни; мазохистское поведение в отношениях с Эжени, которое повторилось потом в его истории с Гогеном; непреодолимое желание вернуться на место, где разыгралась драма, вновь пережить там перенесённую обиду и почти всякий раз испытать новое потрясение. После отказа Эжени ему всё же удалось восстановиться, сменив поприще, отказавшись ценой душевных мук от карьеры торговца произведениями искусства ради творчества. Теперь для него больше не было спасения: живопись была его последним убежищем, единственной опорой, поддерживавшей его как личность, но его творчество не находило признания. С того времени, когда Винсент убедил себя, что его живопись ничего не стоит, он уже и сам ничего не стоил и не мог выйти из этого состояния, несмотря на редкие моменты просветления и одной недолгой вспышки жизненной энергии.

Можно ли ставить в вину Гогену печальный конец этой истории? Мы полагаем, что нет, несмотря на его подчас непереносимое бахвальство. Эта драма была следствием трагического столкновения. Гоген не знал, на какую почву он ступает, он даже вообразить не мог, к чему приведут его поступки в отношении такого ранимого существа, а уж тем более не обладал никакими познаниями в области психопатологий. В это замкнутое инфернальное пространство его, несомненно, привело стремление спасти собственную шкуру И наконец, в драмах такого рода обычно участвуют двое, и Винсент не случайно в качестве объекта своей навязчивой идеи выбрал именно его.

Более чем вероятно, что Гоген верил, что поступает хорошо, «обучая» Винсента, побуждая его свернуть со своего пути. Но какого чёрта понадобилось ему вторгаться в сокровенные глубины мировосприятия художника, каковы бы они ни были? Обмен мнениями, приёмами и секретами ремесла – что и происходило между ними – это понятно, но переделывать собрата по ремеслу сверху донизу в соответствии со своими взглядами – это уж слишком! И мы возвращаемся к исходной предпосылке: такое поведение Гогена было следствием его слепоты в отношении искусства Винсента, которого он, если можно так выразиться, просто не видел. Но Винсенту, кажется, ничто не могло помешать найти в Гогене своего кумира, в чём последний ни в коей мере виновен не был.

«Гоген, вопреки своему и моему желанию, доказал, что мне пора немного измениться…» и т. д. Мы уже цитировали эту фразу Вопреки своему и моему желанию… С присущей ему зоркостью незаурядного ума Винсент указал на главную пружину трагического сюжета. Развитие драмы подчиняется фатальной необходимости. Басня Лафонтена про Горшок и Котёл хорошо её иллюстрирует: Котёл разбил своего приятеля неумышленно, случайным ударом. Позднее Винсент написал: «Только не надо забывать, что разбитый кувшин – это разбитый кувшин, и, стало быть, ни в коем случае у меня нет права выступать с претензиями» (66).

Ошеломлённый картиной Гогена «Сбор винограда, или Бедствия человеческие», убеждённый в том, что она стала явлением в истории мирового искусства, открыв в нём революционный путь, он подумал, что сможет создать нечто подобное, не понимая, что это не его путь. И этим он показал, что с полной ясностью не осознал свою собственную оригинальность в свободе письма, в прерывистости штриха, которые позволяли ему передавать стихийный вихрь явлений, внутреннюю вибрацию предметов, моменты вечности и скоротечности в увиденном мгновении.

Никто не понял этого лучше, чем Антонен Арто, написавший эссе, в котором содержится так много блестящих наблюдений: «Я думаю, Гоген полагал, что художник должен искать символ, миф, поднимать явления жизни до мифа, тогда как Ван Гог считал, что следует выводить миф из самых что ни есть земных вещей. И в этом, я думаю, он был дьявольски прав.

Реальность несравненно выше всякой истории, всякой придуманной фабулы, всякого божества, всякой сверхреальности. Достаточно обладать гениальным даром её интерпретации» (67).

Впрочем, не располагая в 1947 году полным изданием переписки Ван Гога, Антонен Арто не мог знать, какими пластическими средствами, найденными в ходе упорного поиска со времён Гааги, Винсент достигал этого результата.

И наконец, что можно сказать об обществе, которое вынудило две гениальные личности из-за нужды в деньгах вступить в смертельное единоборство? Это инфернальное замкнутое пространство, в которое они угодили, было словно сочинено романистом с больным воображением, которому доставляло несказанное удовольствие наблюдать, как разрушается и гибнет самое прекрасное из всего, чем может быть одарён человек.

Человек с отрезанным ухом