Ван Вэй Тикет (СИ)

Сны выталкивают события дней, давно позабытых. Таких, какие не хочется вспоминать. А тут они всплывают из неведомой глубины. И словно происходят снова. Там, во сне, пока не пробудишься, всё кажется настоящим. И пережитые чувства уносишь с собой в явь.

Я снова ругался с мамой. Где-то я провинился, и она мне резко что-то сказала. А я уже рассердился. А я уже завёлся до невозможности. И её фраза оказалась последним, после чего во мне вспыхнул вулкан, выплеснувшийся наружу в отчаянной злобной ругани.

Я требовал, чтобы меня оставили в покое. Я орал так, будто передо мной провинился весь мир.

Это было в марте. Я помнил, как за окном пролетали крупные хлопья снега. Белые-белые, словно перья неведомой птицы, вырвавшейся из темницы и улетавшей сейчас в сказку, где живёт Счастье. Из той темницы, где мне пребывать навеки.

Я не мог с этим смириться, поэтому, разбрызгивая слюни, громко орал на маму.

Она стояла, съёжившись, словно девчонка перед грозным взрослым, а я продолжал на неё орать.

А знаете, что самое поганое?

Самое поганое то, что сейчас я совершенно не помнил, за что тогда на неё наорал.

Очередное пробуждение мигом прогнало сон. Рядом с кроватью высилась тёмная фигура. Сердце захолонуло, прежде чем я осознал, что никакой это не Яг-Морт, а Ефим Павлович.

Он стоял, как Бэтмен без маски, в гордом одиночестве, засунув руки в карманы длинного чёрного дождевика, и рассматривал меня с холодным интересом. Я поневоле сжался.

Раздетый человек в сравнении с одетым всегда чувствует себя ущербным. Не мог же я скинуть простыню и одеваться под присмотром начальника, как при команде "Рота, подъём!" солдат суетливо хватает обмундирование и пробует натянуть его за сорок пять секунд.

Но и лежать укрытым тоже не нравилось. Я будто неизлечимо болен, а абсолютно здоровый Ефим Павлович явился, дабы известить об этом горьком факте.

Я сел, закутавшись в верхнюю простыню, наподобие римлянина в тоге. Только следовало добавить, что тога была неимоверно застирана, обтрёпана по краям бахромой и обладала рваными пятнами. А у одетого в неё римлянина -- немытые пальцы на ногах, а колени сбиты и исцарапаны.

-- Тебя не удивляет один факт, -- вопросительно начал Палыч, разглядывая мои истерзанные ноги. -- Кто-то сидит, как мышка в норке, а потом исчезает бесследно. Ты же в любую щель норовишь сунуть любопытный носище, а ничего с тобой не происходит.

Я не ответил. Пока огромная вселенная вертится вокруг тебя, внутри живёт ощущение, что ничего катастрофического случиться не может. Заглянет в гости смерть, её я напою какао.

Палыч задумчиво листал страницы записнушки, и Vertu с дракончиком заманчиво поблёскивал на обложке.

-- Ты одевайся, -- как-то лениво предложил он. -- Скоро начнётся.

-- Опять футбол? -- тупо спросил я.

-- Этого мероприятия в лагерном распорядке нет, -- усмехнулся Палыч. -- Но оно случится, невзирая на все режимы дня, вместе взятые. Разницы большой нет, но лучше, если ты будешь одетым, -- он немного помедлил и добавил, -- и обутым.

Он повернулся и вышел в коридор, словно признавая за мной право одеться без помехи.

Когда я выбрался на веранду, то снова заметил высокую фигуру. Меня ждали на крыльце. Скрипя половицами, я приблизился и встал рядом.

Ефим Павлович не смотрел на меня. Его взгляд устремлялся вбок и ввысь. Из-за леса выползала грозовая туча. Угольно-чёрная. С седыми кружевами по краям и пепельными завихрениями в глубинах. Солнце сияло на другой половине неба. Светилу пока ничто не угрожало. Но я не смотрел на солнце. Я тоже смотрел на тучу. Я никогда не видел таких страшных туч.

Корпус прятал в тени наши ноги, но неподалёку ярко зеленена трава, ласкаемая тёплыми лучами. Подошвами я чувствовал доски крыльца. Если надавить, они легонько пружинили.

-- Здесь всё не так, -- сказал начальник лагеря. -- Здесь искривлённая реальность. Здесь может случиться такое, что никогда не случится в иных местах. Это как в картине вселенной, на дальних рубежах которой пространство и время ведут себя, не подчиняясь законам.

-- Мне зачем это слушать? -- голосу я постарался придать звенящую твёрдость, хотя горло вдруг как-то неловко сжалось, и я чуть не поперхнулся.

-- Чтобы прояснить картину, -- ответил Ефим Палыч. -- Хоть ненамного. В каком лагере, по твоему мнению, ты сейчас находишься?

-- Ван Вэй Тикет, -- мгновенно вырвалось у меня.

-- Да не имя, -- поморщился Палыч. -- Какой он?

Я задумался. "Пионерским", как в детских книгах, называть его глупо. На трудовой лагерь он тоже не походил. Работать нас не заставляли. И денег в конце смены не обещали.

-- Скаутский, наверное, -- брякнул я наиболее подходящую гипотезу. -- Или просто -- летний лагерь.

-- Ни то, ни другое, -- отвёрг мои варианты Большой Босс. -- Ты в утилизационном лагере. Но не считай себя недогадливым дурнем. Поверь, никто не угадывает. Даже в самую последнюю секунду.

-- Утилизация, -- пробормотал я, а потом сделал неуклюжую попытку изобразить петлю висельника. -- Это так?

-- Ну, вроде того, -- неожиданно согласился начальник.

-- Вы? -- сдавленно спросил я. -- Это Вы их... Вы и Ваши вожатые?