Ванечка и цветы чертополоха

— Да, Жень. Представляешь? Это я, которая в жизни никого никогда не била! Я и впустить его не могу. И выгонять его мне больно. Я люблю его, наверное, гада этого, Жень. Мне жить тошно с этим со всем.

Она снова заплакала. Палашов обнял её за плечи.

— Ничего, Марья Антоновна. Всё образуется. Вот увидите.

Зашла Мила и подсела к ней с другой стороны, тоже обхватив за спину. Помолчав минуту, печально изрекла:

— Вот Женя — какой мужчина! А всё равно меня изрядно помучил. А Тимофей вообще страшный человек! Что от него ждать?

— Да ладно, он любимую не обидит, — возразил Евгений. — Он и никогда не хотел обижать, поверьте мне. А ты, графинечка, меня до сих пор мучаешь!

— Как это? Чем?

— Я тебе потом, наедине, скажу!

* * *

На седьмой день Тимофей опять пришёл, но долго не продержался. Василису забрали к Палашовым, а Марья Антоновна его снова выгнала.

На восьмой день женщина привычно ждала его, но он так и не появился. Она почувствовала, как тоска заполняет сердце. Ей было тревожно, и она плохо спала всю ночь. Плохое самочувствие сопутствовало и следующему дню, потому что Тимофей не появлялся, а сама пойти к нему и узнать, в чём дело, Марья Антоновна не могла. Она была сама не своя и не находила себе место. У неё всё не ладилось. Картошка сгорела, сама она обожглась, печка дымила в дом, всё валилось из рук, и даже дочка капризничала больше обычного.

XXIII

Спиридоновка. 19 августа 2001 года.

По-настоящему тайну рождения маленькой девочки Василисы знали только её родители. Хотела Марья Антоновна того или нет, эта тайна их объединяла.

Женщина встала пораньше, умылась, причесалась, переоделась, собиралась подоить козу Зорьку, когда в дверь постучали. Она вздрогнула. В такую рань она никого не ждала. Да вроде и некому было объявиться, разве что Дусе. И тем не менее стук повторился. Настороженная женщина глянула в окно и вздрогнула повторно: перед дверью стоял Тим+офей Глухов. «Ох, и не к добру это!» — встревожилась не без основания. Никогда он не приходил к ней, а тут вдруг принесла нелёгкая.

Делать нечего, пошла отпирать входную дверь. Глухов стремительно ворвался на террасу, оттеснив хозяйку и как будто беспокоясь, что она его сразу выставит. Его растрёпанный вид сразу ей не понравился.

— Пройдём в дом, разговор серьёзный, — бесцеремонно напирая и излучая невыносимое напряжение, начал он.

Пришлось ему уступить и пройти с ним в кухню. Там он остановился лицом к лицу с ней и горько прохрипел:

— Машка, прости меня, Машенька.

Глядя в его больные почерневшие глаза, уставленные на неё, Марья Антоновна вздрогнула в третий раз. На одном дыхании, превозмогая страх услышать ответ, задала она главный вопрос:

— Что ты натворил, что наделал? Говори!

— Там Ванька твой… — замялся Тимофей.

— Где? Что с ним? — Голос взлетел и сорвался.

Ей хотелось убрать его с пути и бежать скорее, бежать… куда? Ваня! Ванечка! Но его грудь вдруг стала такой широкой, словно отделила мир. И она врезалась в неё. Окружена, обвита, оплетена всем существом, руками, запахом, голосом:

— Не ходи туда, Маша! — Держит, заговаривает, дурманит. — Умоляю, не ходи!

Окутанная теплом, запахами сена, сигарет, мыла, мужского тела, алкоголя, пригвождена до головокружения, из последних сил повторила вопрос:

— Что же ты наделал, ирод ты проклятый?

Вскрикнула, пронзённая самой страшной догадкой.

— Убил! Убил! — Оттолкнула со всех, не понятно откуда взявшихся сил. Нашла глазами скорбные, сожалеющие, но подсказывающие верный ответ глаза, взъярилась: — Ты же не его убил, меня убил! Мне же всю жизнь теперь живым трупом быть!

Именно тогда он принял первый её удар. Именно тогда жизнь обратилась в одно сплошное наказание. Тогда щёки отведали желанных оплеух, потому что кто должен был наказать его за сына, если не она, мать? Каждый удар он принял с благодарностью. Боль нашла свои физические очертания, воплотилась в покраснения — будущие синяки и кровоподтёки. Мятущаяся душа изнывала, не знала, что предпринять, как искупить ещё не до конца понятую и осознанную вину. Какой найти выход из тупика и безысходности?

Удары Марьи начали слабеть. Она стала подвывать, но силы терялись ещё стремительнее. Перепуганная кошка бросалась на дверь, ища выход. Закончилось избиение слезами бессилия. И опять она ударилась во всеобъемлющую грудь и на этот раз уже повисла на руках.

— Пусти… пусти… — стонала она, бессильно скребясь в вымоченную её слезами рубашку, стараясь не потерять сознание. — Ва-а-анечка… Мне надо… к нему…

— Нет, Маша, нет, — хрипел он. — Незачем. Уже никто не поможет. Что мне сделать, Машенька? Что? Я не хотел этого… Я не знал… Не думал… Как же так, родная моя?.. Как же так?..

Он ослабил хватку, поддерживая одной рукой за спину, и начал гладить шершавой ладонью по волосам, по мокрому лицу. Волосы её растрепались, и он принялся вынимать одну за другой шпильки из её бывшего пучка-ракушки, роняя их куда-то на пол. Он запустил пальцы в освобождённую копну, словно хотел расчесать её.

— Поплачь, бабонька, поплачь, — убаюкивал, гладил по спине.