Ванечка и цветы чертополоха

Он вспомнил, как они с Кириллом «закрывали» некоторые дела в девяностые годы, как было тошно, как хотелось напиться до дурноты и вырыгать вместе с рвотой хотя бы часть той дряни, что сидела внутри. Тогда они с Кирюхой прикрывали задницы, утирали кровавые сопли друг другу. И именно тогда укреплялись его мышцы, формируя все те рельефы, которые можно безмятежно или восхищённо наблюдать теперь. Зачем ей это знать? Зачем знать, как в самом начале деятельной работы он был похож на ощеренного загнанного волка, который, сдирая в кровь когти и зубы, карабкается по отвесной скале с малюсенькими выступами? Зачем знать, сколько неимоверных сил потребовалось, чтобы преодолеть неподдающуюся стену? А ведь можно было сорваться или добровольно бросить это бестолковое занятие. Но он заставлял себя двигаться изо всех сил, руководствуясь неведомым никому долгом. Знала бы она, сколько было проиграно беспроигрышных битв, на которые тратилось время, силы, ресурсы! Видела бы она измождённую, исполосованную, перепачканную, дрожащую совесть, забитую в тёмный угол сознания. Как их спасали тогда товарищеские кулаки, ходившие по торсу! Истерзанный, уставший Лашин удивлялся, откуда у его молодых борзых следаков бойцовские следы на лицах. В день, когда он увидел рассечённую бургасовскую бровь и разбитую палашовскую губу одновременно, он поинтересовался, в чём дело.

— Да мы это по мордам друг другу ездим! МЫ! — выплеснулся Кирилл.

— Напряжение снимаем, — пояснил Евгений.

— И что, помогает?

— Да. Полегче маленько. Помогает хоть немного почувствовать себя человеком.

— Да? Вы с такими рожами больше похожи на бандитов.

Палашов виновато пожал плечами.

— Мне, что ли, попробовать? — вопрос повис в воздухе.

— Ладно бы мы что-то с этого…

— Заткнись, Бургасов. А то имеет кто-то, а сидеть за это будешь ты.

После такого предостережения начальника Кирилл угрюмо уткнулся взглядом в стол.

— Я же, твою мать, хороший человек, — говорил вечером Бургасову пьяный Палашов.

— Если ты хороший человек, какого хера ты мою мать поминаешь? — возразил пьяный Кирилл.

— Прости, брат, прости.

С тех пор завелась у Евгения Фёдоровича привычка переводить боль душевную в боль телесную. Отсюда это палашовское: «Плюнь мне в морду!», — показавшееся Миле таким ужасным и отталкивающим. Зачем ей это знать? Зачем мараться в этой грязи?

— Но ведь не это ты рассматривала в душе?

— Я любовалась.

— Чем?

— Кем. Вами.

— О, жалкое было зрелище!

— Ничего подобного.

— В такой обстановке у мужиков всё сжимается до микроскопических размеров.

Мила закатила глаза.

— Вечно вы, мужики, озабочены тем, что у вас между ног.

— Да. Я согласен. Там не такая уж ценная штука. Хотя, когда с ней проблемы, мужику сложновато оставаться мужиком. К счастью, у вас, женщин, там ничего подобного нет, и вам приходится только заморачиваться, кто у вас между ног.

— Я сейчас больно стукну!

— За правду? Давай! Я постараюсь уйти в кювет, а не на встречку.

Мила замолчала. Палашов заметил:

— Когда мне было важно, как я выгляжу, лет в четырнадцать-шестнадцать, мой вид меня весьма удручал и огорчал. Ну, а сейчас, когда можно быть вполне довольным изменениями, мне, откровенно говоря, всё равно. Мы говорим о каких-то пустяках.

— Я пытаюсь разобраться, что вы за человек.

— Зачем это?

— Вы мне интересны.

— Ты напрашиваешься на очередные мои излияния. Я боюсь, я для тебя тесен.

— Господи, что вы имеете в виду?

— По-моему, ты такая огромная, что не можешь во мне уместиться.

— Ну, что за глупость? Вы же взрослый мужчина.

— При всей моей крупногабаритности, я перед тобой — маленький щенок. Пуделёк недовитый.

— Что-то я тут не заметила маленьких щенков.

— Ты смотришь снаружи.

— Я смотрю на ваше тело, как на карту вашей жизни. И она-то, жизнь, меня и привлекает.

— Когда началась эта заваруха в Чечне, нас с Киром туда не взяли. А ведь туда много наших отправляли. И много там погибло. Я знал несколько парней, которые там полегли. А мы, вроде как, отсиделись в этом медвежьем углу.

— Вас это гложет?

— Мне от этого тошно.

— Вы хотели бы лежать в земле? — Мила провела пальцами по его щеке.

— Нет. Мне бы хотелось, чтобы они топали по земле.

— Но ведь вы бы один не выиграли войны.

— Война такая штука… Сколько не выигрывай, всё равно ты проиграл. Само начало войны — уже проигрыш.

— Да и жизнь такая же. Сколько не выигрывай, всё равно проиграешь.

— Сказали два пессимиста.

— Сказали два грустных побитых оптимиста.

Палашов был признателен, что эта светлая малявка пытается его поддержать, подставить хрупкое плечико под его тяжёлый походный рюкзак.

— Ты не обязана подтирать мои сопли. Извини, что распустил их.

— То же могу адресовать вам.

— Я — другое дело.

— Нет, не другое.

— Не буду с тобой спорить.