Ванга

Сестра Любка и племянники были уверены, что люди, появившиеся в окружении Ванги, специально строили козни, желая поссорить родственников с ясновидящей: «За последние годы в нашу семью начали проникать чужие, морально не слишком чистоплотные люди, которые пытаются рассорить нас с Вангой. Можно сказать, что мы стали жертвой интриг и клеветы. Мои дети сильно переживают из-за такой ненормальной ситуации. Разве можно зачеркнуть столько прожитых совместно с Вангой лет? И ради чего? Мне бывает очень грустно, но дети упрекают меня и не разрешают ни малейшей критики в адрес Ванги. И это естественно: ведь их самые лучшие воспоминания — детские — связаны с Вангой». Любка и Красимира считали, что никто толком не понимал Вангу, не осознавал в полной мере её таланта и предназначения. О книгах, написанных другими авторами, родственники говорят: «Мало кто стремится добраться до её сущности. Чаше всего автор старается показать, какой он интеллигентный, как хорошо во всём разбирается и насколько близок он с Вангой. А в действительности никто не знает её — ни о её душевном мире, ни о её настоящей жизни».

Сильным ударом по взаимоотношениям между сёстрами стала кража, случившаяся в 1984 году. Так как Ванга просила не открывать дела, настоящих воров, по большому счёту, ведь не определили. Уже тогда Димитр Вылчев работал в прокуратуре Петрича, и дело вполне могли расследовать до конца. Но Ванга решила не выносить сор из избы, согласившись, что кража — дело рук мужа Любки. После этого рядом постоянно был приёмный сын Митко, который, несмотря на наличие собственной семьи (жены и двух маленьких детей), сложной работы в прокуратуре, дневал и ночевал у Ванги. «Сейчас около сестры крутятся всякие самозванцы, которые называют себя её “сыновьями” и “дочерьми”, — утверждала Любка. — Это очень непорядочно. Её настоящие дети — это мои дети, потому что она вырастила их. Настоящими детьми были я и мои братья, потому что, когда мы болели, она стояла у постели, дежурила ночами, облегчая наши боли и страдания своей большой любовью, какую может проявить только мать. Потом она помогала мне, когда болели мои дети». В словах Любки сквозит обида — прожив бок о бок со старшей сестрой несколько десятков лет, пройдя через нищету, голод и лишения, она не принимала новых обстоятельств, которые отняли у неё близкое общение с Вангой.

В воспоминаниях люди крайне редко упоминают Любку, а если и говорят о ней, то вскользь, только как о человеке, сопровождавшем провидицу, а нередко и в уничижительном тоне. Так было в Софии, когда с Вангой приезжала сестра по просьбе Людмилы Живковой, но не присутствовала при их беседах. Так бывало и позже, в Петриче и Рупите, когда Ванга попросту просила Любку удалиться. Веска Цицелкова, часто бывавшая у Ванги и принимавшая её у себя в Софии, пишет, как приехала в Петрич с большой проблемой. К Ванге, по обыкновению, стояла огромная очередь, и Веска никак не могла пробраться к дому. В итоге от отчаяния она заплакала, но тут её заметили и позвали: «Я вытерла слёзы, люди расступились передо мной. Мы вошли втроём — Ванга, Любка и я.

— Сейчас мы поужинаем, а ты, Люба, ступай отсюда — я хочу с Веской одна остаться.

На лице Любки появилась гримаса обиды. Я почувствовала себя неудобно. Ванга поставила на стол две тарелки, две ложки и две вилки». Любка считала себя вправе играть пусть и вторую скрипку, но тем не менее играть, а не уходить совсем со сцены.

На смену Любке пришёл Митко, и вот о нём пишут все: о его честности и преданности Ванге в первую очередь. Коста Кынчев признает, что «тётя Ванга любила его как родная мать, больше своих родственников. Когда мы с ней разговаривали о Митко, она всегда говорила:

— Не так важно родить ребёнка, как важно его воспитать, дать ему образование, вырастить из него настоящего человека».

Не просто было Димитру соответствовать тем требованиям, которые выдвигала ему Ванга. Порой доходило до абсурда: он не мог уехать с семьёй в выходной день из Петрича, не поставив Вангу в известность, иначе она сильно обижалась. «Помню, как во время одного из моих посещений она начала разговор вся на нервах, с плохо скрываемым напряжением в голосе, — писал Кынчев. — “Ты знаешь, Митко с семьёй поехали в Рильский монастырь, а мне ничего не сказали. Ну что же это такое, ведь нельзя же так!”»