Ванька Каин

В тот день двинулся к ним сразу после Федосьиного «манка». Как ушла, так и двинулся, ещё утром решил пойти, и сержанта нарочно услал по делу, чтобы не мешал. А была Параскева-грязнуха, Параскева-порошиха, конец октября, но дни стояли сухие, тихие, ясные, словно бабье лето вернулось, только без паутинок и жёлтой листвы — вся была на земле вдоль заборов, стен и кучками в углах и уже кукожилась, серела, хрустела, но пахла ещё сильно, горько и задумчиво. Спускавшееся солнце бледновато вызолотило закатную сторону Варварки, легонько грело, и прохожие шли в основном по этой стороне, с удовольствием подставляя солнцу лица и жмурясь. Иван тоже подставлял. А на одних воротах на воротных столбах сидели и грелись, зажмурясь, по кошке: пушистая серо-чёрная и Тит. Это Иван подумал, подходя, что это Тит, и, присвистнув, даже позвал его тихонько и ласково, но рыжий гладкий кот или кошка — чёрт их разберёт сидящих? — приоткрыл на свист и зов тусклые ленивые глаза, и он увидел, что это не Тит: меньше его, не холёный, шерсть не блестит.

Усмехнулся: «С кошками стал почтителен и ласков. Во!»

Бельки были во дворе, позади Арины. Они всегда ходили за ней во дворе. Насторожились, но не урчали, не шипели, только гусак голову всё-таки предупреждающе опустил, шею вытянул. Привыкали к нему.

   — Батюшка огурцов-то принёс?

Сержант уже несколько раз приносил очень понравившиеся ему её соленья и печенья: пироги с луком, с вязигой, с калиной, с маком.

Благодарственно поклонился.

В дом не звала. Была в накинутом на плечи стареньком, видно, ещё девчоночьем потёртом шушуне, из которого выросла и который узостью своей сделал её похожей на девчонку. В руках держала оббитую деревянную миску, которой шла задавать птице корм. Гуси, куры и четыре или пять индюшек уже сбежались в распахнутый сарай к длинным корытцам и теперь нетерпеливо выглядывали оттуда и вопросительно квохтали: «Чего, мол, медлишь?»

Не спешил, бесцеремонно, с удовольствием оглядел её с головы до пят.

Она, видно, почуяла его настроение и с чем пришёл: съёжилась, потянула, запахивая, обеими руками узкий шушун, отчего сделалась ещё девчоностей. Весёлость в глазах сменилась напряжением, и из серых они вдруг стали золотистыми — закатное солнце их вызолотило, — и до того красивыми, что он еле утерпел, чтобы опять не схватить её, не сжать и не попробовать губами, какие они на вкус, эти необыкновенные, золотистые глаза на этом нежнейшем, зардевшемся вдруг лице с приоткрытым пухлым, таким зовущим ртом. Еле-еле сдержался.

   — Замуж за меня пойдёшь?

Не ответила.

   — Пойдёшь?

Думал, она удивится, обрадуется, смутится, а она помрачнела:

   — Нет.

   — Не пойдёшь?!

   — Нет.

Видно, никак не ожидала такого, и в душе и в мыслях её творилось бог знает что.

   — Я весёлый. И ты весёлая. Заживём ой-ей-ей!

   — Нет.

   — Отца к себе возьмём.

   — Нет.

   — И Бельков возьмём. И Тита.

   — Нет.

Он всё обдумал и был уверен, что она пойдёт за него. По-девичьи, для приличия, может, конечно, малость и покобенится, но пойдёт, никуда не денется, такие, как он, на дороге не валяются. Да и видел же, что уже запал ей в душу, что уже интересен ей, как любой девке и бабе, на которых клал глаз. Иного не было никогда и быть не могло. «Но пусть подтвердит «нет!», пусть!»

   — Подумай! Я серьёзно.

   — Нет.

   — Я богатый.

   — Нет.

   — И про отца серьёзно. Про зверей.

   — Нет.

Голос делался всё твёрже. Глядела прямо в глаза жёстко и непонятно.

Бельки сзади, почуяв её настроение, напомнили о себе.

Солнца во дворе уже не было, лишь на крышах.

   — Что ты затвердила «Нет! Нет!»? Скажи — почему?

Молчала.

   — Не нравлюсь?

Неопределённо повела плечами и опять промолчала.

   — Видишь же — приворожила.

   — Нет.

   — Заладила!

   — Нет.

   — «Нет! Нет!» Я как лучше, а ты! Сговорился бы с отцом, и всё.

   — Всё одно не пойду!

   — Почему?!

   — Так...

«Вот те и мягонькая, весёлая!»

Начал злиться:

   — Почему?!

Молчала.

   — Ладно. Даю три дня. Думай! А через три дня будет тебе западня. И ушёл. Но она и через три дня сказала:

   — Чтоб и в мыслях не держал. Никогда!

Говорили опять во дворе, накоротке, на поднявшемся вдруг ледяном ветру.

IX

А с месяц назад он привёл в Сыскной Фёдора Спирина — воровских денег мастера, фальшивомонетчика, — худосочного, с плаксивым лицом и бегающими глазами, которого так измочалили и перепугали в пыточной, что он готов был сказать что угодно хоть на родную мать и отца. Уже дважды, увидав Ивана в застенке, кидался к нему, всхлипывая, плакал крупными слезами и умолял как ни то пособить, облегчить судьбу его горькую, несчастную, клялся озолотить. Теперь Иван пообещал помочь и велел, чтобы тот открыл подьячим, что про делание им фальшивых денег ведала-де девка Аринка Петрова с Варварки, отставного сержанта дочь. Арину на другой же день взяли. Она, конечно, сказала, что ни про какого Спирина даже никогда и не слыхивала, не то чтоб знала да ведала и видела какие-то страшные его дела. Привели Спирина. Он говорит:

   — Она.

Её плетьми. «Сказывай!» А что она может сказать.

Когда её забрали, отец сразу прибежал к Ивану в великой тревоге и растерянности, так, мол, и так: «Не ведам, за что? Ты ж знаешь её. Разузнай! Помоги! Христом Богом молю!»