Ванька Каин

   — Ну... это... — сжал белые раздутые кулаки, показывая, какие, мол, крепкие. И ещё хохотнул: — Ты погляди! Погляди! Эй, Марья!

   — Приведите! — велел Иван.

Из соседнего покоя к распахнутой двери подвели худенькую бесцветную девку лет семнадцати, испуганно прижимавшую к груди крепко сцепленные, побелевшие на косточках руки. Белёсые волосы, бескровные губы, застывшие светлые глаза, непонятного цвета сарафан-синяк на ней, сильно линялый, белёсый.

«Худосочная, пугливая! Всё расскажет», — решил Иван и спросил:

   — Отец есть?

Та не ответила, будто спрашивали не её. Повторил вопрос и опять не получил ответа: стояла совершенно безучастная. Вопросительно глянул на жирного: не глухая ли? Тот довольно улыбался, помотал головой:

   — Не глухая, нет. Но вишь какая.

   — Тебе она кто?

   — Племянница.

   — Родная?

   — Двоюродная.

   — Отец есть?

   — Есть.

   — А мать?

   — Тоже.

   — Пошто ж забрал её... у них?

   — В прислужницы.

   — В прислужницы?! Сколько ж их у тебя? Считал?! — Показал в соседний покой, полный разными девками, и бабами, и мужиками, многие из которых совсем не походили на дворовых прислужниц и прислужников.

   — Много, — сказал Иванов, не уточнив, однако, сколько же именно.

А Иван подумал, сколько стоит прокормить такую ораву и где он берёт на это деньги. А глядя на худосочную Марью, мысленно переодел её из линялого сарафана в чёрный, глухой, с рядом частых прорезных круглых серебряных или оловянных пуговок сверху до полу, как одевались девки и бабы за Керженцем, — получилось один к одному: там многие тоже казались совершенно бесцветными и безучастными ко всему.

Взял со стола кошелёк с деньгами, брошенный туда в мордобой, сунул в карман и велел молодцам увязать в парчовую скатерть кучу дорогих вещей и унести с собой.

Иванов весь заходил ходуном, не сводя с происходившего снова наливавшихся бешенством глаз. А Марья его как стояла безмолвно, ни разу даже не переступив с ноги на ногу и не опустив крепко прижатые к груди руки, — так и стояла, совершенно бесстрастно уставившись на увязывавших узел молодцов.

   — Девку с собой! — велел Иван.

   — Че-во?! — испуганно выдохнул жирный и качнулся, рванулся опять к Ивану, но, опомнившись, всё же удержался, только подался, вытянулся весь к нему. — Как?! Зачем? Погодь! Говорю — погодь!

Засопел, зачмокал.

Но Иван помахал, чтоб уводили.

   — Погодь! Погодь! — заблажил, опять протягивая к нему раздутые белые руки и пытаясь остановить уводивших.

А она словно его и не видела и не слышала, как во сне уходила из горницы.

В его же круглых глазах даже блеснули слёзы.

   — Погодь, говорю! Вишь какая! Занеможет! Не уводи! Христа ради! — И всхлипнул громко, всё больше испуганно студенисто колыхаясь и дрожа. — Не уводи! Сердце-то есть у тебя, окаянный!.. Лютуешь! Ну погоди! Погоди! Погодь, говорю! Стой!

Дрожал, плакал, всхлипывал, торопясь всё-таки уломать, уговорить Ивана оставить девку:

   — Стой! Вишь какая! Пожалей! Заплачу!

   — Чего?

   — Ну... это... давай сговоримся.

   — Сколько?

   — А сколь хоть?

   — За девку?

   — Говорю же.

   — А за владение землёй за Можайском? Закон знаешь? Ты — черносошный, прав на землю не имеешь...

Тот мгновенно перестал дрожать, и глаза прямо на глазах высохли и стали колючими, и ни единого всхлипа — менялся молниеносно. Но про землю опять вроде мимо ушей прошло.

   — Счас бы и дал, да правда эти одиннадцать рублёв последние. Завтра принесу, сколь скажешь. Добавлю. Сколь надо-то? Вы ж барахлишка рублей на двадцать тоже... того... Завтра точно дам. Соберу и принесу!

   — Принесёшь — получишь девку. И подумай, Иванов, про всё, про что спрашивал. Про всё!

   — Сколь хошь-то! Сколь? Много не соберу, не смогу, беден. Сколь, скажи?..

II

Вечером занялись девкой.