Ванька-ротный

Я открыл глаза, кругом было тихо, подводы не двигались, колеса не скрипели. День или ночь стояла, трудно было сказать. Помню только, что нас на носилках куда-то понесли и опустили. Помню смутно, что мы несколько часов лежали в коридоре, потом в светлой перевязочной над нами манипулировали люди в белых халатах. Меня о чем-то спрашивали, я что-то отвечал на вопросы.

Как следует очнулся я в просторной и чистой палате. Под головой лежала ватная подушка, под боком такой же ватный тюфяк. Все закрыто белыми простынями, на подушке белоснежная наволочка, даже как то неловко. После земли и грязи оказаться в чистой кровати.

Лежу укрытый одеялом, рядом белая тумбочка. На ней граненый стакан с водой, в воде воткнуты полевые цветы. На больших окнах марлевые подкрашенные зеленкой в бледный цвет занавески.

Открыл глаза, дежурная сестра подходит и спрашивает:

— Будете есть?

— Ужасно хочу! — отвечаю я ей.

— Несколько суток во рту ничего не было.

Она уходит и вскоре возвращается. В руках у нее поднос, на подносе миска ароматного хлебова, стакан компота и ломтики белого хлеба.

Я поднимаюсь на локтях. Тяну нос к миске и вижу, передо мной мясные наваристые свежие щи. Желтые блески навара плавают между разводами сметаны. Потянув ноздрей ароматный пар от наваристых щей, я задохнулся от вкусности плескавшейся в миске похлебки. Сколько лет ничего подобного не ел, не нюхал и не вдыхал такого аромата.

Медсестра подставила к кровати табуретку. Поставила миски, положила рядом на тарелочку хлеб. Компот она аккуратно поставила на тумбочку.

— Ешьте первое, а я пойду за вторым.

— А что на второе, — спросил я из любопытства. Может не налегать на щи, оставить место для жаркого.

— На второе, гуляш с жареной картошкой.

Если захотите добавки первого. Скажите, я принесу вам еще. Раненые первые дни помногу и жадно едят. Такое впечатление, как будто вас на фронте совсем не кормят. Я посижу здесь, а вы приступайте к первому. Не глотайте помногу, щи горячие. Ешьте понемногу.

Я опустил алюминиевую ложку в щи, откусил небольшой кусок хлеба от тоненько нарезанного ломтика, зачерпнул ложкой и поднес ко рту. Вытянул губы, подул и попробовал горячи ли, прислонив к краю ложки нижнюю губу.

В этот момент здание, где была палата, внезапно вздрогнуло. Стены и пол как-то поплыли вдруг в сторону. Миска со щами подпрыгнула сама, табуретка зашаталась и отлетела в сторону. После всего этого в тот же момент раздался взрыв. Посыпалась штукатурка, какая-то пыль и земля. Наверху, над головой с воем и ревом пронесся самолет пикировщик. Снова удар, из окон посыпались стекла. Щи я только понюхал, а вот попробовать их не пришлось.

Здание школы, где мы лежали, заходило ходуном. В панике заметались люди. Раненые, кто мог ходить на своих ногах, кто мог подпираясь костылями вымахать наружу, все кинулись толкая друг друга в коридор.

После третьего удара из окон выбило деревянные рамы. Я поднялся с кровати, перевалился через подоконник и опустился на землю. Огляделся по сторонам.

Метрах в двадцати от здания были отрыты узкие щели. Там уже сидели люди. Они попеременно выглядывали. Увидели меня и замахали мне руками. Прихрамывая я доплелся до них. Мне подали несколько человек руки и я легко соскользнул к ним в окоп.

Немцы налетев на Торжок, летали безнаказанно, спускаясь к самым крышам. Бомбежка продолжалась до самого вечера. Вечером к госпиталю подошли подводы, нас погрузили и повезли куда-то в деревню.

Еще сутки прошли, а во рту у меня остался только вкус кусочка откушенного от тонко нарезанного ломтика хлеба. Стоя в ячейке с ранеными я вдруг почувствовал, что не прожевал его. Пожевав, поваляв его во рту, я усилием воли проглотил его, как комок размятой глины. А щи, наваристые щи со сметаной, я даже не успел попробовать. А там на дне миски, я видел, мелко нарубленные кусочки сосисок.

Сейчас слюни текут, курить нечего и я глотаю слюни. Когда куришь — легче, затянулся разок, стоишь и сплевываешь налево и направо.

Вот какая история однажды приключилась со мной, поведал командир роты, мне грустную свою историю.

* * *

Эвакогоспиталь

На передовой под Витебском видимо наступило затишье. Раненых и контуженый в госпиталь не поступало. Немецкая авиация почти не летала. Наша изба постепенно опустела совсем. Всех, кто находился здесь больше месяца, после очередной комиссии выписывали и отправляли по своим частям.

Старик Ерофеич, наш санитар, как-то пришел сел аккуратно на лавочку, достал свой кисет, свернул козью ножку и пустил дым в пространство. Потом он огляделся крутом, убедился, что мы все на месте и сказал сам себе под нос:

— Живешь, живешь — стараешься, а все никак не угодишь! И вот что еще!

— Слыхать гипнотизер в госпиталь приехал. Будут внушением усыплять и проверять. Сразу узнают, кто еще контужен, а кто так здесь сидит. На нарах вон кричат и в карты дуются, а придут к врачу, двух слов связать не могут. Мычат и все тут!

Ерофеич подымил своей цигаркой, покашлял сипло в кулак, поплевал на окурок, придавил его на шестке печки, почесал в затылке, встал и ушел.

Лейтенанты на нарах головы подняли.