Ванька-ротный

Серый день быстро клонился к концу. За поворотом дороги показались белые снежные крыши и печные, торчащие над ними, кирпичные трубы. Я пригляделся к верхушкам труб, снега в виде снежных шапок на них не было видно. В избах люди живут, топят печи и варят картошку.

Порывистый ветер метет вдоль дороги мелкую снежную пыль. До нас долетает запах теплого дыма и привкус кислых помоев. Снежная дорога и сугробы, стали заметно темнеть. Мы прошли мимо двух изб, подумывая, где бы нам лучше устоится на ночь. В глаза мне бросилось, что из соседней третьей избы над трубой поднимается легкий дымок горящей печки.

— Зайдем сюда! Здесь вроде печку топят! Может на сахар вареной картошки дадут.

— Горячего чайку попьем! — рассуждает вслух мой попутчик.

— Тоже мне водохлеб! В разведке брат чай не пьют. Там, кое-что покрепче хлещут!

Мы свернули с дороги, подошли по узкой снежной тропе к избе, поднялись на крыльцо и, толкнув скрипучую дверь ногами, вошли во внутрь избы.

В избе топилась русская печь. На стене в мутном зеркале отражалось веселое пламя. Хозяйка, пожилая женщина, лет сорока, сутулая и худая, суетилась у печки.

Когда мы вошли, она обернулась, обвела нас тяжелым и недовольным взглядом но ничего не сказала в ответ, когда мы поздоровались с ней, переступая порог и закрывая за собою дверь. В избе пахло кислыми очистками, угаром фитильной лампы, горьким запахом дыма и пересушенным грязным тряпьем, которое лежало на печке, и было заткнуто в небольшие печурки. На шестке печи стоял черный чугун, из него шел белый пар с запахом вареной картошки в мундире.

Когда ты много лет живешь на норме, впроголодь и забыл когда ты в последний раз ел досыта, запах вареной картошки улавливаешь ноздрей на ходу издалека.

Мы молча, сбросили на лавку мешки, огляделись по сторонам и углам, развязали и достали свои пожитки. Мы положили по куску колотого сахара на стол и скинули полушубки. Сахар лежал на столе, а мы сели на лавку и молча посмотрели на хозяйку. Куски сахара на темном фоне дощатого стола засверкали чистой своей серебристой белизной.

— Котелка два картошки она нам даст? — сказал сержант наклонившись ко мне и вопросительно посмотрел на хозяйку. Посмотрим, что эта старая карга скажет, когда обернется и увидит на столе два куска сахара, подумал я.

Хозяйка посмотрела на стол и на нас, потом молча поставила на стол большую алюминиевую миску, обхватила чугун тряпицей, слила воду с него, подошла к столу и опрокинула содержимое в миску. Картошка с глухим стуком посыпалась в миску на дно. Вскоре над миской образовалась приличная горка.

Поставив чугун на шесток, она снова приблизилась к столу и заграбастав корявой рукой сахар, молча завернула его в тряпицу.

Увидев, что наше молчаливое согласие принято с двух сторон, мы сняли шапки и уселись к столу, поближе к картошке.

— Ешьте! — сказала она, отрезав нам по ломтю черного хлеба. Потом на стол поставила деревянную плошку с солью и перекрестившись опустилась на лавку в углу у стола. Посидев немного со сложенными на груди руками, она неторопливо встала, подошла к кухонному шкафчику, наклонилась над двумя стаканами и налила до краев мутную жидкость.

— Выпейте! Другого в доме нет ничего!

Мы сидели за столом, сдирали кожицу с горячих картошек, дули на пальцы, вдыхали горячий пар, обжигали себе губы и иногда и горло, когда застревала в нем картошка. Мы старались ее побыстрей проглотить, а она прилипала и жгла где-то внутри.

— Не торопитесь! Куды вам спешить?

Военные годы голодные. Особенно тяжко и холодно людям зимой. На дорогах метель и стужа, а тебе нужно пехом тащиться куда-то вперед.

Но вот на стол хозяйка поставила самовар.

— Я ж говорил на счет чаю!

— Давай, — давай! Хлебай! У нас в Москве любителей чая зовут московскими водохлебами.

— А вы капитан, что не будете?

— Я чаю не пью! Чаем не напьешься! Я вон холодной водицы хлебну! А ты сержант давай хлебай с блюдца, вприкуску!

После чая хозяйка показала нам на железную кровать, которая стояла в углу, у стены, напротив печки.

— Другой постели нету! На полу холодно! Из двери дует! На печке я сама!

Я посмотрел на голые железные прутья и доски. Матраса набитого соломой нигде не было видно. Хозяйка сбросила нам каждому с печи по подушке, от них шел кислый запах, и цвет был коровьего помета, навозный.

Война повсюду и везде наложила свою руку грязи и кислых запахов. Кровать была широкая. Я надел полушубок, сержант шинель и мы завалились на кровать, упершись, друг к другу спинами.

Утром, проглотив по стакану горячего чая, куску хлеба и пригоршни холодной картошки, мы вышли на улицу и зашагали к большаку. Снег поскрипывал под ногами. Идти было легко. Морозец хватал за нос и подбородок. Я опустил уши у шапки и сказал своему напарнику:

— Слушай сержант! Дальше тебе придется идти одному! Мне нужно вернуться в госпиталь! Ничего не поделаешь! Я забыл часы на нарах! Давай прощай, покедыва! Сержант пошел дальше, а я повернул в обратную сторону. Вскоре он скрылся за поворотом.