Ванька-ротный

Меня другое удивляет, почему со мной разговаривают тут свысока? Почему рычат и орут как на бесправного лейтенанта? Почему все время хотят растоптать и унизить? И после этого вы хотите, чтобы я вам высоту к ногам положил? Я понимаю, вы хотите возвысится надо мной. Боитесь, не дай бог я вам врежу этой высотой по глазам. Мы два лагеря и я в вашей компании не состою. Между нами разница только в том, что мы ходим на смерть, а у вас пролежни на заднице от сидения под накатами. Поэтому вам и нужно орать. И после этого вы хотите чтобы мы вас покорно слушались. Почему-то я обращаюсь к простому солдату с пониманием и уважением. А со мной здесь как с денщиком — Ну-ка подай сапоги!

— И в общем мне все ясно [Я могу завести людей с той стороны (как договорились). Рацию я с собой не возьму. Пойду готовить людей. — Разрешите идти?

— Идите!

Я повернулся и вышел из блиндажа. Сергей сидел у входа и дымил махоркой. Может я зря все это им высказал? Они мне этого разговора никогда не простят.

— А! — подумал я, — Первая брань лучше последней! Разговор этот давно назрел.

И если бы я на этот раз стерпел и смолчал, то мной помыкали бы еще больше и хамство продолжалось бы бесконечно. Вот ПНШ 48-го по разведке сидит на НП и не ходит никуда и не лазит, как я дурачок под немецкую проволоку. Важно вовремя их одернуть. Им конечно смирение и покорность моя нужна. Им наплевать, если я завтра останусь лежать под немецкой проволокой. Бридихин даже в затылке от угрызения совести не почешет.

Сколько нашего брата валяется зря на земле!?

Командиров полков у нас за время войны с десяток сменилось. Были среди них и люди. Они понимали, что такое для солдата война. А были и такие, которым вынь и деревню положи. Он приказал, а ты бери как хошь! Не жирно ли будет, чтобы я перед этим майором гнул спину и заискивал и раболепно смотрел ему в глаза. Разрешите, мол, пойти и умереть, похлопайте меня, мол, по плечу.

— Разрешаю великодушно! На всех не угодишь! Каждый из них хочет на чужом горбу славу себе заработать. Вот ведь останется жить. Будет бить себя в грудь после войны. На мне мол вся тяжесть войны стояла! Он два раза обжегся на этой высоте. Стрелковой ротой он ее брать боится. Знает, что в третий раз погорит на ней. А разведка что? Пошли за языком и понесли потери! Тем более что в приказе на разведку о штурме высоты ни слова. Мы с Серегой опять топаем по снежному полю. Сергей имеет такт. О моём разговоре с начальством не спрашивает. Он конечно скажет свое мнение, если я с ним об этом заговорю. Но я молчу и он не пытается разговаривать. Он чувствует, что я на взводе. Идет и тихо сопит. Ну что капитан? — спрашивает меня Рязанцев, когда мы перешагнули снежную бровку немецкого окопа.

— Что, что!

— Зачем вызывали в штаб? Какой разговор там был? Куда пойдем? Где будем брать языка?

— Приказано взять высоту!

— Сколько можно на смерть ходить?

— Как сколько? Пока не убьют! Убьют, и избавишься от приказав сверху!

— Ты опять шутишь?

— А что делать? Раз наша жизнь ничего не стоит! Каждый дует в свою дудку. Конечно у нас дело общее. Немцев надо бить. Но ведь голыми руками их не возьмешь. Общее наступление когда оно будет? А с нас, с разведчиков, требуют языков давай, высоты давай! А у нас тобой курсак совсем пропал!

Что я могу тебе сказать. Мне лично приказано вывести вас в лес с той стороны, с нами вместе будет действовать взвод дивизионной разведки и вы должны пойти на штурм высоты. А мы не знаем даже с тобой где у немцев с той стороны блиндажи и хода сообщения. Вам придется идти вслепую. Командир полка и Чернов на меня навалились. Давай им высоту. Я им и то и се. А они давят своё. Я конечно могу пойти. Я ходил не на такие высоты. А они вместо делового разговора стали орать. Я взбеленился и встал на дыбы.

— А почему я должен идти к штурмовать высоту?

— Не знаю, Рязанцев! Это ты сам должен решить!

— Почему я должен ребят на смерть вести? Для кого? Квашнин тот с Клашкой из медсанбата утеху имеет. Гридилин, или как его там, Бредихин, Маньку из санроты приспособил на ночь себе, держится за сиськи, с нар упасть боится. Это не жизнь, капитан, а сплошной юмор.

— Да, непостижимо! Пришел я к полковому, а он опять на меня рычит. Прищурил глаз, бровь дугой согнул, сквозь зубы цедит:

— Ты что струсил?

Я молчал, молчал, а потом и говорю:

— Я четвертый год на войне! День и ночь под пулями на передке хожу! Из меня боязнь и страх немец в сорок первом фугасными выбил. У меня ни боязни, ни робости! И на штурм высот я давно не хожу. Вот перейду из разведки в пехоту, тогда и буду ходить. Страх у тех, кто в блиндажах всё время сидит. А мне что! Я день и ночь на ветру и в снегу под немецкой проволокой болтаюсь.

— Вот такие, Федор Федорович, нынче наши дела! Теперь ты в штаб полка давай топай!

— А мне туда зачем?

— Велели передать, что б и ты лично туда явился. Я пока с ребятами останусь здесь. А ты давай собирайся и отправляйся! Обратно вернешься, взвод дивизионной разведки с собой приведешь. Связного возьми с собой. Один по полю не шляйся!