Ванна начала XX века, или Чаепитие с принцессой Прусской

Конечно, я рос в своей семье, меня любила мать, и она была мной любима, но вот это чувство одиночества, безотцовщины, душевной замкнутости в своём небольшом мире, вероятно, наложили отпечаток на мой характер. А что касается авантюризма, о котором вы допытываетесь, то я бы не сказал, что у меня он отсутствует вовсе. Я говорю о научном авантюризме. Я люблю как литературовед вести исследования тогда, когда есть возможность что-то доказать, опровергнуть, вмешаться в спорную проблему. 1989 год. Идёт мощное переосмысление советской литературной классики. И профессор Виктор Гура — один из видных шолоховедов — собирает в Вологде крупную научную конференцию, где я делаю доклад о «Поднятой целине». Когда Кондрат Майданников подсчитывает, сколько он посеял и собрал (а он собрал очень мало), оказывается, что ему и жить-то не на что. Поэтому — «какое вы имеете право меня от колхоза отговаривать?!» Я сопоставил эти цифры с реальными. Привёл письмо Шолохова к редактору Левицкой в 29-м году о том, что творилось на заре коллективизации. Второй источник — статистика, какова была урожайность зерновых разных видов на Дону в конце 20-х — начале 30-х годов. Всё это позволило убедительно показать, что Майданников занижает свой урожай в четыре раза!

— Или — Шолохов?!

Александр Зубков

— Шолохов заставил своего героя занизить урожай для доказательства важнейшей сталинской идеи: без колхоза, ну, никак нам невозможно прожить. И когда я это всё на конференции озвучил (а на доклад давали 12 минут), слышу, кто-то кричит: «Зубков, вы — не исследователь, вы — следователь! Выгнать его с трибуны!» А другие кричат: «Нет, дать ему ещё 10 минут!» А идея моя — такая: «Поднятая целина» — это и крик писателя, который видит всю несправедливость происходящего, и в то же время его осознание, что Главный читатель страны будет воспринимать текст романа через очень сильные очки. И поэтому «Поднятая целина» — это компромисс между правдой и ложью, между объективной реальностью и партийной точкой зрения. Согласитесь, в 1989 году это был чистой воды авантюризм — выступить против догматического отношения к «Поднятой целине» и показать всю противоречивость этой вещи? —Всё-таки сказывается родство с вашим дядей!.. — А вот вторая авантюрная история, связанная с моей научной деятельностью. Мои руководители в университетской аспирантуре — Римма Васильевна Комина и Сарра Яковлевна Фрадкина — в качестве объекта исследования предложили военную прозу Виктора Некрасова, который уже тогда, поносимый Хрущёвым, носил ярлык «туриста с тросточкой». Вы можете себе представить, какой это был авантюризм — защищать диссертацию о Некрасове?! Если он уже ходил в числе диссидентов и спустя несколько лет его вытеснят из Советского Союза в эмиграцию?! Мои научные руководители понимали, что ни в Перми, ни в Москве защититься будет невозможно. И они избрали путь очень интересный — через Казахстан.

Там — своя Академия наук и родственная кафедра. И защищаться я поехал в азиатскую республику. И на той кафедре стали искать, кого же всё-таки найти на роль официального оппонента, который бы согласился дать отзыв на работу о творчестве неблагонадёжного Некрасова? И был там такой академик Академии наук Казахской ССР Михаил Сильченко — спокойный и правоверный советский литературовед. И вот встречает его завкафедрой на улице и спрашивает: «Не могли бы вы выступить оппонентом по диссертации Владимира Зубкова?» — «Ну что вы, это невозможно! Ведь о Некрасове такие слухи ходят!» Завкафедрой: «Вот газета «Правда», — и показывает статью, которая подписана «В. Некрасов». Академик Сильченко восклицает: «Так он в «Правде» печатается?! Ну тогда.» А это была статья Вадима Некрасова — политического обозревателя «Правды». Вот на какой авантюризм шли люди, чтобы дать возможность человеку защититься по очень непростой теме!

— Если бы сейчас вы узнали, что прах вашей бабушки покоится в Стокгольме (где погребён ваш отец — вы знаете) и прах вашего дяди покоится, условно говоря, в Литве и вам представилась бы возможность — вы бы поехали навестить могилы своих родственников?

— К отцу — нет. Потому что ту обиду, которую он мне нанёс, отвергнув меня как родного сына, я забыть не могу. А в Швецию бы съездил, где бабка, конечно, уже давно похоронена. И если бы вдруг обнаружилась могила дяди, тем более в стране, где, может быть, была напечатана его книжка, я непременно бы туда поехал. Хотя бы для того, чтобы…

— …Установить мемориальную табличку: «Под камнем сим покоится прах великого авантюриста.»?