Варенье из падалицы

Он находит в себе силы. Он говорит: «Уходи. Я старый для тебя. У меня ничего нет. У тебя – семья, дом. Я себе не прощу, ты себе не простишь».

Она уходит.

И возвращается через неделю.

Ночует и уходит снова.

А еще через две недели возвращается уже совсем: «Я ему все сказала…»

С тех пор они уже десять лет вместе.

* * *

Синие в сумерках кусты малины.

Вместе с розовым плюшевым мишкой, по оплошности оставленным в электричке, уехало его детство, неизвестно куда.

По ночам черноту сада облетала по дуге какая-то скрипучая птица.

Дорос до тех лет, когда мужчина уже понимает, что женщина с ребенком прекрасней женщины без ребенка.

На лице у ведущего юбилейный вечер застыло то тупое и потерянное выражение, какое бывает у автомобилиста, когда тот накачивает спустивший баллон.

Еще там был небогатый банкир в ботинках «прощай молодость», приехавший на стареньком «мерседесе».

Почувствовал себя одиноко, как потерявшаяся из улья пчела.

Вспыхнули прожектора, и на сцену выдвинулось джаз-бандформирование в черной кожаной униформе.

1995

Быть поэтом, банкиром, спортсменом – все нелепо. Пассажир – вот призвание для человека.

Во рту с утра такой привкус, точно начитался дрянных стихов.

У обитающих в Москве популяций странных людей временами проявляются необъяснимые привязанности к тому или иному месту. Взять хоть подземный переход у Киевского вокзала. Всю прошлую зиму там каждый день собирались какие-то смуглые в чалмах. Теперь его вдруг облюбовали глухонемые.

Сидит за пишущей машинкой и вытягивает из себя роман, как паук паутину.

В Приказных палатах псковского кремля, если верить записям, изводили по два ведра чернил в год.

Декрет о переводе петухов на летнее время.

Вода источника имела столь безупречный вкус, что ее следовало бы подавать в крутобоких графинах и потягивать за беседой из запотевшего стекла, как вино.

На расписных подносах были разложены неведомые восточные сладости гаремного типа.

За время его отсутствия в городе все будто немного покосилось – так бывает в квартире с картинами, когда надолго уезжаешь: начинают криво висеть.

Дирижер то плавательными движениями разводил руками, то делал фехтовальный выпад. Со спины он был похож на выгребающего против течения пловца.

Бабочка благодарно облетела вокруг меня и запорхала дальше по своим делам.

По саду потянулся декадентский запах каприфолей.

Кое-что про Петербург

Всякий раз вернувшись в номер, обнаруживаешь на коврике под дверью россыпь разноцветных билетиков и визиток с предложением интимных слуг. И потом еще полночи вкрадчивые женские голоса обольщают по телефону.

Петербуржцы по типу, в сущности, русские англичане. Если вообразить себе обедневших англичан.

Нева слишком широка, и не собирает город в целое, а разъединяет его. Несоразмерность реки домам вдоль набережных создает ощущение громадного пустыря.

Иное дело – каналы.

И почувствовал себя несчастным, как женщина без зеркальца.

Вошла в своем дремучем свитере.

В клетке сидело звероподобное человекообразное.

Арбатская музыка

Кришнаиты в розовом расположились на потертом коврике перед магазином «Консервы». Грубоватые лица бритоголовых музыкантов странно сочетаются с нежными лепестками их одежд.

Один – с маленькими дзинькающими тарелками. Другой – с длинным гортанно выговаривающим барабаном. И третий – с какой-то сложной фисгармонией, мехи которой он сдвигает и раздвигает босой ногой. Он еще и поет в микрофон, укрепленный на бритой голове тонким металлическим обручем.

Заунывная, прозрачная, бесконечная и одинаковая, как текущая вода, мелодия, выводимая неожиданно чистым голосом при невидящем взгляде широко расставленных глаз. Она необъяснимо завораживает и не дает уйти.

Больше, чем покушение на оживающую в кармане и норовящую выпорхнуть на вытертый коврик пятисотрублевку. Нечто вроде плывущей по небу вереницы облаков, когда засмотришься. Понимаешь, что надо сделать усилие и отойти, и не хочешь, чтобы эта однообразно ветвящаяся музыка прекращалась.

Подзинькивают тарелки, постукивает барабанчик, обвивает, как лиана, фисгармония с ослепшим голосом. Где мой колокольчик. Дайте мне розовую одежду. Обрейте голову. Дзинь-дзинь-тук-дзинь…

На мое счастье, на том углу, где «Макдоналдс», грянул диксиленд. Они в эту пору всегда там собираются, старые лабухи, поседелые, пузатые, краснорожие обноски 60-х.

Фальшивящий на каждой ноте, повизгивающий джаз.

Непередаваемо пошлый в соседстве с заунывной небесной гармонией в розовом. Чудесно земной и плотский, мгновенно забивший ее жизнерадостными вскриками сакса.

Я облегченно вздохнул и спасся – или окончательно погиб, бросил повеселевшую денежную бумажку джазистам на пиво и отправился дальше по своим делам.

– Вы что-то сказали?

– Нет, рыгнул.

Память памятью, а о людях напоминают вещи. Бабушкины часы с боем. Отцовский механический карандаш. Теткина серебряная ложка.

А с годами и они куда-то исчезают, будто растворяются во времени, как сахар тает во рту.

Каркающая французская речь.

Обводя взглядом комнату, задумался, вычисляя возможное местонахождение кошки.

И жили тогда на двух- и трехпалубных дачах.