Варенье из падалицы

С тех пор при каждом очередном переезде – в среднем раз в четыре месяца – пуф оставался у хозяев в заложниках. Но после выкупался. И он ехал с ним через город в новое жилище, что было весьма удобно: дорогой можно было присесть на него в переполненном транспорте.

Приметив в позднем, полупустом вагоне метро хорошенькую девушку, элегантный грузин средних лет с пронзительными глазами поднялся с места, перешел вагон и уселся напротив. При этом он распахнул и запахнул полы черного пальто, точно расправил крылья.

Англосаксы, ожидающие в Москве увидеть Азию, и монголы, мечтающие повстречаться тут с Европой.

О своем детстве он рассказывал: «Всего обидней, когда у тебя, заснувшего днем, вынимают из-под уха подушку. Не со злости, а просто забирают – чтоб самому прилечь. А ты остаешься лежать головой на твердом плоском диване. И когда потом просыпаешься и понимаешь, что над тобой сделали, тебе хочется плакать».

Так жить – это как завтракать холодными творожниками, глядя в кухонное окно на заснеженную улицу.

Под гипсовым небом актовых залов.

Большая черная с проседью собака стоит в проходном дворе, уставившись в снег.

Идущая через двор женщина останавливается, достает из сумки пачку сахара, надрывает край и протягивает псу два куска.

Тот делает шаг, берет их, не подняв глаз, у нее с руки, возвращается на прежнее место и снова принимается смотреть в одну точку.

Женщина, вздохнув, прячет пачку обратно в сумку и отправляется своей дорогой.

Это был чрезвычайно жизнерадостный молодой человек – закуску он называл разминкой.

И улыбнулась такой улыбкой, что подумалось: а ведь может укусить.

Свое писательское бессилие он ощущал словно тяжелую болезнь. И подробно описывал ее, во всех проявлениях и муках. Втайне надеясь, что в этих-то описаниях как раз откроется его сила…

«Ложкой моря не вычерпать». Ну а вычерпаешь – куда воду-то выливать? Вот и будет снова море.

Ревновал даже к шарфику, скрестившему руки у нее на шее.

Культработник сталинской эпохи.

Всю жизнь прожил дурак дураком. Так и умер – не приходя в сознание.

Фирменные бутерброды в этой пивной сооружались так: на большом ломте черного хлеба пять-шесть серебристых килек веером, а поверх хвостов, чтоб их прикрыть, бело-желтый кружок из вареного яйца. Все вместе походило на исходящее лучами солнце, и потому именовалось: бутерброд «Восход».

У него было удивительное свойство: любая женщина, с которой он шел по улице, или разговаривал, или просто оказался рядом в троллейбусе, – казалась его подругой и любовницей.

Когда он вдруг умер, множество женщин подумали: «Это из-за меня».

Больничное помещение было поделено стеклянными перегородками на одинаковые отсеки, так что, войдя в один из них, он принял стекло за зеркало и вздрогнул, не обнаружив там своего отражения.

– Ну а работаешь-то где?

– В почтовом ящике.

– А-а, газеты разносишь…

Был до того влюблен, что сердце замирало от любого слова с женским окончанием: «пришла», «видела», «устала»…

Простое счастье дачной электрички, переполненной цветами.

Поганки в белых кружевных панталончиках.

За остановку поезда стоп-краном потребовали штраф 25 рублей. Протягивает сотенную. Нет сдачи.

– Ну ладно, я еще три раза остановлю.

По ночам ходил под окна родильного дома слушать крики рожениц.

– Нужна она мне, как твоей бабушке водолазный костюм!

Да он сам себе велосипед.

Сладкий ресторанный тенор улыбнулся в зал и запел что-то вроде:

Бумажные цветы
недорогих романсов,
любимая моя,
прими из белых рук…

Овладев женщиной, ощущал себя, точно овладел миром.

Город Краснобайск.

– А правда, что английская королева курит «Приму»? Только из какого-то особого цеха, не то что мы?..

С таким злым выражением глаз, каким отличаются разве что школьные учительницы младших классов.

Под часами прохаживался мужчина лет пятидесяти с безобразным багровым шрамом на лице и с удивительной красоты осенним букетом в руке.

Лица японок – белые и неподвижные, как молоко в плоских фарфоровых чашках.

Это была редкостно красивая женщина. Той крайней, бросающейся в глаза мерой красоты, когда та уже граничит с пороком. И в разные минуты, в зависимости от настроения и выражения глаз, она казалась то по ту, то по эту сторону черты.

«У бабушки моей была горничная. Очень бабушку уважала. Когда родилась мама, у бабушки было так много молока, что оставалось. И горничная с ним чай пила: не могу, говорит, чтоб барское молоко пропадало».

1971

У старого актера в его квартире на Чистых прудах часто собиралась молодежь: актеры, художники, просто барышни.

Однажды посреди такой ассамблеи он встал, обвел всех взглядом:

– Надоели вы мне все, ну вас на хер!

Вышел в соседнюю комнату – и умер.

Швейцар презрительно отвернулся, показав камергерскую спину.

Кошмарная джульеттина любовь.

Музейный экскурсовод обладал удивительным даром говорить готовыми формулами. О писателе-земляке, например: «Это большой, жизненный, близкий народу талант». К экскурсантам-колхозникам обращался не иначе как «труженики полей».

Переводчик беззвучно, как рыба, шевелил толстыми губами на ухо послу.