Варенье из падалицы

Мы всматриваемся в небо и замечаем черную точку над горизонтом. Она не движется, но начинает расти, уже становится не точкой, а черточкой, еще набухает – внезапно в тишине, озвученной шуршанием травы и птичьим цвиканьем, прорезывается слабый пока рокот моторов, и вот уже совсем близко, над пересекшим дальнюю окраину поля шоссе, над самим полем, летит прямо на нас, прямо в меня, огромный, грохочущий, сверкающий дюралем, и виден пилот в стеклянной кабине, и в страшном громе широко распластанные крылья заслоняют над нами небо, как смерч сдувая траву и пыль, – и исчезает за спиной… Огромные, плоские груди самолетов там, где крылья сливаются с корпусом. Такие широкие груди бывают у крупных собак, когда те рвутся с цепи, срываются и несутся на человека.

Это тогда, лежа в сухой траве у края летного поля, замирая от страха и восторга под проносящимися над головой махинами, я полюбил самолеты.

Я пишу эти записки о самолетах у открытой балконной двери, в которую видны огни Внукова на горизонте. Днем можно даже различить белые здания аэропорта за дымкой леса. А к вечеру, ближе к заходу солнца, там загораются ослепительные голубоватые прожекторы. Позже, в темноте, они окутывают сиянием ту сторону горизонта.

Днем я выхожу на балкон каждый раз, заслышав рокот или гул самолета, ищу его в небе и смотрю, как он разворачивается, уходя на запад или на восток, оставляя дымный след работающих на форсаже двигателей. Одно время мне больше нравились реактивные. Я и сейчас люблю их хищные формы и не упускаю случая полистать журнал с фотографиями истребителей или бомбардировщиков, когда попадется в руки. Но все-таки мне милее винтовые старики: тяжелые, крестообразные четырехмоторные «Ил-18», а особенно, их теперь совсем мало, величественно проплывающие «Ту-114» на могучих стреловидных крыльях.

Интересно смотреть на Внуково ночью. Долго вглядываешься в неподвижные помигивающие огни. Потом что-то меняется в них: поначалу просто неясное перемещение света. Затем несколько огней стремительно отделяются от других и поднимаются вверх. И вдруг прожекторы самолета бьют в мою сторону, на миг ослепляя набирающим высоту неземным светом, – и он тут же гаснет, и остается только нервная, вспыхивающая рубином точка. Если подождать, она обогнет горизонт дугой, приблизится и распадется на две немигающие, зеленую и красную, и еще на тусклую цепочку желтых – и пророкочет в черном небе над головой.

Раз я летал на планере. Я уломал начальника летной базы, и планерист-чемпион усадил меня вторым в свой «бланик». «Само собой, ничего такого не случится, но, по инструкции, я должен тебя предупредить, – обернулся он ко мне, пока нас катили. – Ежели что, я скажу и откину «фонарь». А ты отстегнешься, встанешь на ноги и просто дернешь кольцо – парашют тебя сам выдернет». Я подумал, что и ноги выдернет, пожалуй.

Это оказалось удивительным ощущением – летать беззвучно, только шипит обтекающий кабину воздух, а ты полулежишь на низком сиденье под узким прозрачным колпаком, чувствуешь тяжесть парашюта за спиной, и ремень его приятно обжимает ляжки. Мы летали, болтая о всякой всячине, внизу вертелась земля, и где-то у меня есть снимок, на котором можно различить мою голову в кабине парящего «бланика».

В тот же раз мне удалось полетать на спортивном «Як-12» с открытой, как у старинного автомобиля, кабиной, и тарахтел он не хуже трактора. Вокруг лежали вспаханные поля, и я впервые заметил сверху, что они точно сшиты из темно-коричневого вельвета в мелкий рубчик.

Самолеты прекрасны. Не потому только, что по скорости они единственный достойный человека способ передвижения.

Самолеты прекрасны сами по себе. Даже первые, из деревянных реек и перкаля, – может, самые прекрасные из всех.

Самолеты прекрасны своими формами, совершенней которых не найти в технической эстетике XX века. Формами, соединившими могучую силу зверя со стремительной легкостью птиц и рыб. Чем дальше, тем больше рыбьего: реактивный «Ту-104» похож на летучую рыбу, сверхзвуковой «Ту-144» – на ската…

Они прекрасны, потому что законы среды при таких скоростях почти не оставляют выбора и вплотную приближаются к всеобщему Закону – тому же, который диктует законы красоты.

(Легенда о художнике, который не слышал ни про аэродинамику, ни про конструкторское дело и строил в 20-е годы в Москве «машину для полета», исходя из чисто эстетических принципов – из своего понимания полета и красоты. Бедняга умер от голода, не то от испанки, а друзья вытащили его деревянный шедевр из сарая, запустили – и тот полетел. Нищий гений построил планер.)

Ничего нет прекраснее самолетов.

… Потому особенно страшна их смерть. Мне часто снится один и тот же сон: взлетающий реактивный. Нос его отрывается от земли и задирается вверх – слишком круто, почти перпендикулярно, и мощи ревущих двигателей не хватает, он свечкой замирает на миг, и опрокидывается навзничь, и несется по бетону брюхом вверх, хвостом вперед, в дыму, рассыпаясь на части…

* * *

Америка пройдет, как Рим прошел…

Городское небо, нарезанное на осьмушки.