Варфоломеевская ночь

Я не могу рассказать, что было далее. Я видел только движение испуганных лошадей, мы были в самой середине отряда всадников, раскачивающихся в седлах; по временам мелькали по сторонам ряды бледных, озлобленных лиц, дико размахивавших руками. Раз я увидел, оглянувшись назад, что лошадь Видама о что-то споткнулась в толпе и упала на передние ноги, но неимоверным усилием он поднял ее и продолжал путь. В другой раз, минуту спустя, лошади ехавших по правую сторону от меня метнулись в сторону, и я увидел зрелище, которое не забуду во всю мою жизнь.

Это был труп коадъютора, лежавший лицом кверху; глаза его были открыты, зубы стиснуты в последней судороге. На нем лежало распростертое тело молодой женщины с золотистыми волосами. Я не знал, был ли это также труп, или живое тело; но вытянутая рука точно закостенела, а кроме того, через нее, вероятно, прошла толпа при своем бегстве во время первой атаки кавалеристов Безера. Впрочем, в течение того краткого времени, когда моя лошадь метнулась в сторону, я не заметил, чтобы ее тело было изуродовано. И я с ужасом признал в ней женщину, еще недавно снабдившую меня условными знаками, которые и до сих пор были на моем платье; на боку у меня висела та самая шпага, которую я получил от нее при прощании. Мне вспомнились при этом гордые слова, сказанные монахом в ее присутствии несколько часов тому назад: «Нет человека в Париже, который бы осмелился пойти против меня в эту ночь».

И что же? Рука его теперь была одинаково бессильна, как на добро, так и на зло. Мозг его бездействовал и повелительный голос замолк навеки. Его постигло справедливое возмездие. Служитель церкви погиб насильственной смертью от того же меча, который обнажил. Отверженный им крест сокрушил его. Все замыслы и планы его погибли вместе с ним.

Я был до того потрясен всем виденным, что пришел в себя только тогда, когда мы уже оставили за собой толпу и с грохотом проезжали по какой-то мощеной улице, уже не встречая дальнейшей задержки. Теперь меня обуревали сомнения, куда мы едем — уж не в дом ли Безера. Сердце мое сжалось при этой мысли. Но прежде чем я мог остановиться на каком-нибудь предположении, мы приблизились к каким-то массивным воротам, с большими круглыми башнями по сторонам. Вся наша кавалькада в беспорядке остановилась в узком проезде, между тем как Безер обменялся несколькими словами с начальником стражи. Последовал перерыв в несколько минут; потом тяжелые ворота медленно открылись, и мы, по двое, проехали под их сводом. Куда вели эти ворота, — в крепость, тюрьму или замок, — я оставался на этот счет в полном недоумении.

Мы выехали на открытую площадку — грязную, заваленную всяким мусором, с глубокими по ней колеями в разных направлениях и с полуразваливающимися шалашами и домишками, раскиданными по ее окраинам. Но за нею, когда мы быстро переехали ее… О милосердное небо!., перед нами открылась картина сельской природы.

Я никогда не забуду того облегчения, которое я почувствовал при этом. Я смотрел на мирную картину, освещенную солнцем, и едва верил своим глазам. Я вдыхал всеми легкими свежий воздух в каком-то радостном восторге, я подбросил вверх мою шпагу, между тем как окружающие меня суровые лица только усмехались, глядя на безумные проявления моей радости.

Я повернул голову и бросил взгляд на Париж; густой дым висел над его башнями и крышами; но мне казалось, что его окутывало какое-то адское облако. В ушах моих еще звучали крики, вопли, проклятия, сопровождающие смерть. В действительности до меня доносился глухой шум пальбы близ Лувра и трезвон колоколов. Мы встречали по дорогам и деревням группы поселян, привлеченных этим явлением. Они обращались с робкими вопросами к более добродушным из нашей группы, доказывая, что молва об ужасах, творившихся в городе, уже распространилась по окрестности. Я узнал потом, что ключи от городских ворот с вечера были отправлены к королю и что за исключением герцога Гиза, выехавшего в восемь часов в погоню за Монгомери и некоторыми протестантами (оставшимися, к их счастью, в Сент-Жерменском предместье), никто до нас еще не оставлял города.