Варфоломеевская ночь

— Ах, — сказал Жорж, — еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? — Он увидел, что к нему приближается пастор с библией под мышкой.

— Сын мой, — начал пастор, — раз вы сейчас…

— Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это — потерянный труд! Я — католик.

— Католик?! — воскликнул Бевиль. — Значит, ты не атеист?

— Но некогда, — продолжал пастор, — вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести…

— Я — католик. Оставьте меня в покое!

— Но…

— Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мною? Вы уже оказали мне одну услугу; я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и проповедей.

— Удалитесь, — сказал капитан пастору: — вы видите, что он не расположен вас слушать!

Ла Ну дал знак монаху, который сейчас же подошел.

— Вот духовное лицо вашей веры, — обратился он к капитану Жоржу, — мы не стесняем свободы совести.

— Монах или пастор, пусть они убираются к черту! — ответил раненый. Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.

— Капитан — католик, — произнес монах.

— Но он родился протестантом, — возразил пастор, — он принадлежит мне.

— Но он обратился в католичество.

— Но умереть он желает в вере своих отцов.

— Исповедуйте свои грехи, сын мой.

— Прочтите символ веры, сын мой.

— Не правда ли, вы умрете, как добрый католик…

— Удалите этого антихристова приспешника! — воскликнул пастор, чувствуя, что большинство присутствующих на его стороне.

Какой-то солдат из ревностных гугенотов сейчас же схватил монаха за веревочный пояс и оттащил его, крича:

— Вон отсюда, бритая макушка! Висельник! Уже давным-давно в Ла-Рошели не служат обеден!

— Остановитесь, — произнес ла Ну. — Если капитан хочет исповедоваться, то даю слово, что никто не воспрепятствует ему в этом.

— Большое спасибо, господин ла Ну… — сказал умирающий слабым голосом.

— Вы все свидетели, — вступился монах, — он хочет, исповедоваться.

— Нет, черт бы меня побрал!

— Он возвращается к вере предков, — воскликнул пастор.

— Нет, тысяча чертей! Оба оставьте меня! Что я, умер уже, что ли, что вороны дерутся из-за моего трупа? Я не хочу ни ваших обеден, ни ваших псалмов!

— Он богохульствует! — разом воскликнули служители враждующих культов.

— Однако нужно же во что-нибудь верить, — произнес капитан Дитрих с невозмутимым хладнокровием.

— Я верю… что вы — славный человек и избавите меня от этих гарпий[65]… Да, уходите и дайте мне умереть, как собаке!

— Так и умирай, как собака! — сказал с негодованием пастор, удаляясь. Монах сотворил крестное знамение и подошел к постели Бевиля.

Ла Ну и Мержи остановили пастора.

— Сделайте последнюю попытку, — сказал Мержи. — Сжальтесь над ним, сжальтесь надо мною!

— Сударь, — обратился ла Ну к умирающему, — поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя богу, могут смягчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушениям преступной суетности и не губите вашей души из-за пустой бравады.

— Сударь, — ответил капитан, — я не с сегодняшнего дня начал помышлять о смерти. Я не имею надобности в чьих бы то ни было увещеваниях для того, чтобы подготовиться к ней. Я никогда не любил бравад, и в данную минуту менее чем когда бы то ни было склонен к ним. Но, черт побери, мне нечего делать с их побасенками!

Пастор пожал плечами. Ла Ну вздохнул, и оба медленно отошли, опустив голову.

— Друг мой, — начал Дитрих, — должно быть, вы чертовски мучаетесь, если говорите такие слова.

— Да, капитан, я чертовски мучаюсь.

— Тогда, надеюсь, господь бог не оскорбится на ваши речи, которые ужасно похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, черт возьми, — позволительно для самоутешения и почертыхаться немного!

Жорж улыбнулся и снова приложился к фляжке.

— За ваше здоровье, капитан! Вы — лучшая сиделка для раненого солдата. — С этими словами он протянул ему руку.

Капитан Дитрих пожал ее, и было видно, что он взволнован.

— Teufel![66] — пробормотал он тихонько. — Однако, если бы брат мой Генниг был католиком и я всадил бы ему заряд в живот… Значит, вот как сбылось предсказание Милы!

— Жорж, друг мой, — произнес Бевиль жалобным голосом, — скажи же мне что-нибудь! Мы сейчас умрем: это — ужасное мгновенье! Ты думаешь теперь так же, как думал, когда обращал меня в атеизм?

— Без сомнения; мужайся, — через несколько минут мы перестанем страдать.

— Но монах этот толкует мне об огне, о дьяволах… не знаю, о чем… мне кажется, что все это неутешительно.

— Глупости!

— А вдруг это — правда?..

— Капитан, свою кирасу и шпагу я оставляю вам в наследство, жаль, что у меня нет ничего лучшего, чтобы предложить вам за то славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.

— Жорж, друг мой, — снова начал Бевиль, — это будет ужасно, если правда все, что он говорит… вечность!

— Трус!

— Ну да, трус… легко сказать! Будешь трусом, когда дело идет о вечных муках!

— Ну, так исповедуйся!

— Пожалуйста, скажи мне: ты уверен, что ада нет?

— Вздор!