Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков

В той многолюдной и пестрой смеси восточных и западных элементов, какая сосредоточивалась около берегов Босфора в XI веке, гораздо ранее крестовых походов, был возможен самый широкий взаимный обмен всех продуктов народного творчества и всякого рода имен и сказочных сюжетов, а также и повестейодействительных событиях, прошедших чрез народную фантазию. В самой Гаральдовой саге обращают на себя внимание иные греческие слова, как будто подслушанные спутниками Гардрада у их русских товарищей. Так, хорошо известный в византийской истории предводитель сицилийского похода Георгий Маниак в саге постоянно называется Gyrgir, то есть, Гюрги (r — окончание именительного падежа); императорский дворец византийского владыки именуется polotur (множеств.), то есть, палатами (от palatium, Pfalz).

Все это еще требует разъяснения. Но что касается /409/ сходства истории Гаральда в исторических ее чертах, которые будут нами указаны ниже, с приключениями короля Ротера, то, конечно, не один Гаральд был в Константинополе, не один он там сражался с язычниками и мусульманами: делали то и другие принцы, графы и рыцари; не один Гаральд сиживал в Цареградской тюрьме, если он сидел в ней, и не один он освобождался из нее вследствие нередких в Визаитии престолонаследных переворотов и народных восстаний; не один он из западных людей играл важную роль в таких движениях и участвовал в низвержении или даже ослеплении императора. Мы можем, поэтому, сказать, что история Гаральда имела влияние на сюжет и подробности немецкой поэмы настолько, насколько она была общей историей западнаго рыцарства, приходившего на службу к византийскому царю, точно так же, как наоборот сага о Гаральде сложилась в ту форму, какая до нас дошла, под влиянием разного рода сказаний, относившихся первоначально к совершенно другим лицам, историческим или фантастическим [240].

Приведем еще один и последний пример. Сага о короле Сигурде, палестинском пилигриме, рассказывает в числе других баснословных подробностей его путешествияоторжественном везде его в Царьград, не замеченном, конечно, византийскими хрониками. «Люди рассказывают», — повествует Снорре Стурлесон, — «что король приказал подковать свою лошадь золотом, прежде чем он въехал в город; это было устроено так, что одна из подков должна была свалиться на улице, и никто из его людей не должен был обращать на то свое внимание» (Antiquites Russes I, 385). Ho старая французская хроника то же самое приписывает герцогу Роберту Норманнскому: «А l'entree de la ville, ou l'empereur estoit, il fist ferrer une mulle, que on lui menoit apres lui, de quatre ferres de fin or, et deffendit a tout ses gens que si la mulle se deferroit que nul ne redrecast le fer». Весьма вероятно, что Исландцы заимствовали чужой рассказ и перенесли его на своего короля Сигурда. Подслушали они его в самом Константинополе, что возможно или списали его с какой-либо французской хроники, что не менее вероятно: во всяком случае, такие подробности мало рекомендуют историческую достоверность саги и не свидетельствуют в пользу неизменности и точности исландского предания. Припомним, что время короля Сигурда гораздо ближе к Снорре Стурлесону, чем время Гаральда Гардрада.

/410/ После приведенных примеров нам легче будет отвечать на вопросы: что такое исландская сага, в какой степени она может служить историческим материалом, то есть, насколько в ней обретается действительной фактической истории, и как отделить в ней исторический элемент от поэзии и баснословия?

VI. Песни скальдов, как единственный исторический материал в сагах для вопроса о Варягах