Вариант шедевра

Итак, Гордиевский прилетел на рандеву, его вид сразил меня наповал, словно явление покойника: бледен как полотно, трясущиеся руки, нервная прерывистая речь – впрочем, сейчас мне все понятно: попробуй походить под слежкой, зная, что вот-вот схватят, скрутят и быстренько, без проволочек, кокнут. История, которую он поведал, хлопая рюмку за рюмкой (весьма новый феномен, ибо я считал его одним из немногих трезвенников в разведке, под стать самому Крючкову), выглядела печально. Недруги якобы обнаружили у него на лондонской квартире книги Солженицына и других диссидентов, взяли в разработку, и вот сейчас, когда его должны утвердить владыкой-резидентом, дали подножку и вызвали на «совещание» (жена с детьми осталась в Лондоне, Центр действовал по всем правилам, боясь спугнуть дичь). Далее он рассказал, что генералы Виктор Грушко и Сергей Голубев устроили на даче в Ясеневе ужин, угощали его водкой, которая вызвала у него смещение мозгов[101]. Грушко вскоре ушел, а Голубев начал задавать вопросы, словно вел следствие, удержался Гордиевский лишь неслыханным усилием воли. Тут я поднял его на смех: никогда не слыхивал я, чтобы психотропные средства опробовали на кандидатах в резиденты, это уж его мнительность! (Оказалось, что нет.)

Всю историю с диссидентской литературой хитроумный предатель просчитал блестяще: ведь Солженицын, Зиновьев, Оруэлл, Замятин, замаскированные невинными Пушкиным и Лермонтовым, занимали у меня целые полки. Многие книги мы покупали вместе в Копенгагене. Весь его рассказ о сталинских нравах вонзился в мое сердце как стилет. На следующее утро я погрузил в чемоданы наиболее опасную литературу, повертелся на машине по переулкам и отвез к надежному другу Игорю Крылову. Несколько книг завернул по рецептам подполья в непромокаемые резины и пластики, засунул в портативный датский сейф и закопал на даче рядом с фонарным столбом (ориентир). Разрыл лишь через год и с горечью обнаружил, что капля точит не только камень, но и сейфы: вода подпортила книги и тайные мои дневники, плохой я конспиратор, куда мне до Солженицына, укрывавшего целые собрания своих рукописей. До сих пор скорблю по известной книге Сахарова, которую сжег, считая самым страшным вещественным доказательством моих преступлений.

Боже, а ведь был всего лишь 1985 год! какой путь пройден с тех пор, как тяжело было выползать из трусости и подниматься с колен!

Все же я не выдержал и позвонил Николаю Грибину, тогдашнему начальнику отдела, моему бывшему заму в Дании: «Что там стряслось с Олегом? На нем лица нет! Разве можно доводить человека до такого состояния?!» Начальник был невнятен и сдержан, что-то пробормотал насчет кагэбэшного санатория в Семеновском, где снятый резидент должен излечиться, туда вскоре Гордиевский и отбыл. Стояло лето, я уехал к знакомым в Звенигород и однажды, прибыв в Москву, решил справиться о здоровье коллеги. Случайно он оказался дома и вскоре снова нанес мне визит, объяснив, что мотается между своей квартирой и санаторием. Выглядел он еще хуже, чем в первый раз[102], нервно достал из портфеля уже початую (!) бутыль экспортной «Столичной», налил себе трясущейся рукой. (Какой парадокс! – подумал я. – Не пил, не пил и все-таки спился! Почему именно в Англии, где не так скучно, как в Дании?).

Я печально и с глубокой завистью наблюдал, как он пьет (собирался сесть за руль), говорили мы недолго и сумбурно, договорились пообщаться в Звенигороде, куда я уезжал в дом отдыха. Гордиевский, между прочим, объявил, что собирается уничтожить кое-какие эмигрантские книги, этого я перенести не мог, тогда он предложил мне подъехать к его родственникам на дачу и забрать все что мне надо. Через несколько дней я это и проделал, захватив Замятина, Бориса Филиппова и запас смелых по тем временам датских журналов. Можно только представить реакцию контрразведки на мою поездку, если, конечно, она уже держала на контроле меня или родственников изменника, во всяком случае Гордиевский очень ловко нацелил ее на мой след, англичане называют это «красной селедкой», отвлекающим маневром, – по запаху селедки, из-за которого собаки сбиваются на ложный путь.

Впрочем, думается, и его визиты ко мне не носили сентиментальный характер (делиться своими неприятностями в условиях, когда тебя вот-вот прикончат, – полный абсурд). Ему нужно было показать слежке, что он ведет обычный образ жизни и заезжает к приятелям, кроме того, он вполне мог предполагать, что мне через Грушко и других коллег известны детали его дела, и я ему что-нибудь расскажу, внеся ясность в ситуацию. Вскоре, кажется, во вторник, я позвонил ему из Звенигорода, договорились о его приезде ко мне в следующий понедельник электричкой, которая отбывала в 10.15 утра (как потом выяснилось при обыске, он так и записал в блокноте у телефона: «10.15. Звенигород». Молодец, хороший актер, а ведь знал, что уже будет в Лондоне).