Варианты к «Анне Карениной»

Она зарыдала сухимъ рыданьемъ, вскочила, написала письмо Долли, поручая ей дочь. «Да и дочери лучше, да, прекрасно. Но КАКЪ? Какъ? Все равно. Кончено. Надо уѣхать». Она одѣлась, взяла мѣшокъ и перемѣну бѣлья чистою, кошелекъ и вышла изъ дома. Извощикъ ночной предложилъ себя.

– Давай.

– Куда прикажете?

– На железную дорогу, – сказала при звукѣ свиставшаго локомотива. – На Средній, 50 к. Поѣзжай поскорѣе.

Свѣтало. «Да, я уѣду, и тамъ… Ахъ, если бы онъ догналъ меня». Она вышла на платформу. «Мне жарко». Въ окно вошелъ Грабе. Онъ ѣхалъ въ[1367] купе. «Нельзя. Но какже я умру?» Въ это время сотряслась земля, подходилъ товарный поѣздъ. Звѣзды трепеща выходили надъ горизонтомъ. «Какъ? Какъ?» Она быстрымъ, легкимъ шагомъ спустилась. Прошелъ локомотивъ, машинистъ посмотрѣлъ на нее. Большое колесо ворочало рычагомъ. Она смотрѣла подъ рельсы. «Туда. Да, туда. Кончено навѣкъ». Первый, второй только сталъ подходить. Она перекрестилась, нагнулась и упала на колѣни и поперекъ рельсовъ. Свѣча, при которой она читала книгу, исполненную тревогъ, счастья, горя, свѣча затрещала, стемнѣла, стала меркнуть, вспыхнула, но темно, и потухла.

–

Ордынцевы жили въ Москвѣ, и Кити взялась устроить примиреніе свѣта съ Анной. Ея радовала эта мысль, это усиліе. Она ждала Удашева, когда Ордынцевъ прибѣжалъ съ разсказомъ о ея тѣлѣ, найденномъ на рельсахъ. Ужасъ, ребенокъ, потребность жизни и успокоеніе.

* № 108 (рук. № 73).

[1368]Обрученіе Левина съ Кити произошло 5 недѣль до поста. Княгиня находила, что сдѣлать свадьбу до конца слишкомъ рано; но не могла не соглашаться, что послѣ поста было бы уже и слишкомъ поздно. И рѣшила, къ великой радости Левина, вѣнчать до поста, тѣмъ болѣе что родная тетка Кити была очень больна и могла скоро умереть. Тогда трауръ задержалъ бы еще сватьбу.

Левинъ предлагалъ невѣстѣ ѣхать послѣ сватьбы за границу, и Кити согласна была съ нимъ въ томъ, чтобы послѣ сватьбы уѣхать изъ Москвы, но она рѣшительно не хотѣла ѣхать за границу, a хотѣла ѣхать туда, гдѣ будетъ ихъ домъ. Она знала, что у Левина есть дѣло, которое онъ любитъ, въ деревнѣ. Она, какъ видѣлъ Левинъ, не только не понимала этаго дѣла, но и не хотѣла понимать. Это не мѣшало ей однако считать это дѣло очень важнымъ. И потому она желала жить въ деревнѣ и туда же желала ѣхать тотчасъ же послѣ сватьбы.[1369]

У Левина продолжалось все то странное сумашествіе, состоящее въ томъ, что онъ чувствовалъ себя несомнѣннымъ центромъ всей вселенной, что всѣ тѣ обычныя явленія и событія, которыя прежде совершались для своихъ независимыхъ цѣлей, теперь имѣли только одну цѣль – его женитьбу. Прежде столь робкій и щекотливый въ отношеніи принятія услугъ, теперь увѣренный, что всѣ заняты только имъ, смѣло требовалъ ото всѣхъ услугъ и содѣйствія. Особенно Степанъ Аркадьичъ казался ему спеціально приставленнымъ отъ Бога для исполненія всего, что нужно было. Степанъ Аркадьичъ ѣздилъ и въ деревню къ Левину устроить домъ для молодыхъ; онъ же выбиралъ подарки, нанималъ духовенство, пѣвчихъ.

– Постой, – сказалъ разъ Степанъ Аркадьичъ, – да у тебя есть ли свидѣтельство, что ты былъ на духу?

– Ахъ! ай, ай, ай! – вскрикнулъ Левинъ, открывая ротъ и глаза, чувствуя себя попавшимся, но въ дѣлѣ, которое навѣрное можно исправить.

– Я не помню, когда я говѣлъ, – сказалъ онъ. – Кажется, лѣтъ 9.

– Хорошъ! – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, – а еще ты на меня нападаешь, что я злорадный атеистъ. У насъ, служащихъ, это акуратно. Однако, знаешь, вѣдь это нельзя. Тебѣ надо скорѣе говѣть.

– Да когда же? Три дня осталось.

– Ничего, я тебѣ устрою.

И дѣйствительно, Степанъ Аркадьичъ устроилъ это, направивши Левина къ знакомому священнику, тому самому, который долженъ былъ вѣнчать ихъ, и Левинъ въ два дня отговѣлъ.

Присутствіе при всякихъ церковныхъ обрядахъ всегда было мучительно для Левина по тому уваженію, которое онъ имѣлъ ко всѣмъ религіознымъ убѣжденіямъ, и по совершенной невозможности для него понимать ихъ и потому по необходимости лгать и притворяться. Вслѣдствіи этаго онъ избѣгалъ присутствія при всякихъ церковныхъ обрядахъ,[1370] что ему, при его холостой и свободной жизни, было совершенно возможно. И потому теперь, въ томъ размягченномъ, особенно чувствительномъ ко всему состояніи духа, въ которомъ онъ находился, эта необходимость притворяться была ему страшно тяжела.