Варианты Морозова

— Ну?

— Что «ну»! — строгим наставительным тоном произнес Лебеденко. — Будешь сидеть, а мы будем оказывать тебе уважение. Давай, Кердода, начинай!

Он выставил в коридор два стула, чуть передвинул стол и показал на освободившийся возле умывальника и стены угол.

— Кердода может! — с деланным неудовольствием протянул Кердода. — А вот рюмочку Кердоде поднести — никто не догадается…

Он зажмурился, нос сморщился, верхняя губа задралась, оголив крупные зубы; отклоняясь телом назад, Кердода начал:

Скачет галка
По ельничку,
Бьет хвостом
По березничку.

Остановившись, он стал клониться вперед, с лица исчезло выражение неудовольствия, лукаво блеснули глазные щелки.

Наехали на галку
Разбойнички,
Сняли они с галки
Синь кафтан.

А теперь повел жалостливо:

Не в чем галочке
По городу гулять.

И вдруг, усмехнувшись, закончил:

Плачет галка,
Да негде взять.

Тут же Кердода встал, вышел на свободное место и, тыча пальцем в Лебеденко, отбарабанил задиристую частушку:

Как у нашего Николы
голова из трех частей:
карбюратор, генератор
и коробка скоростей!

Он сыграл своими узкими плечами и зло махнул рукой:

— Не, что-то не то…

В нем поднималась мстительная волна. Она еще скрывалась за привычным барьером шутовства, и, наверное, только один Ткаченко увидел тяжелое кипение его старой обиды.

— Брось, самое то! — сказал Лебеденко.

— Ладно, — кивнул Кердода. — Не тебе говорить. Поднеси-ка рюмочку.

— Будет сделано, — улыбнулся Лебеденко.

Выпив, Кердода подышал, погладил себя по животу и подмигнул:

— Теперь другое дело!

Он в одно мгновение поменялся ролями с Лебеденко. Минуту назад он не мог приказывать ему ни в шутку, ни всерьез, Лебеденко стоял выше всех, Кердода — ниже всех, но сейчас это постоянное соотношение силы и слабости перестало что-либо означать.

Лебеденко желал забыться в веселье и увлечь за собой Ткаченко; Кердода хотел посмеяться над ним, — и оба не могли обойтись друг без друга.

Ткаченко пытался вспомнить, что между ними произошло, и, вспоминая их мелкие стычки и перебранки из-за работы, чувствовал, что не в них дело. Причина лежала где-то за чертой шахты, в той неосвещенной темной части мозаики, которую никогда нельзя было увидеть.

Кердода стал прохаживаться вдоль стены, притопывал ногами и негромко приговаривал:

— Годи, казаченьки, горе горевать!..

Скажет, притопнет и ступит два шага. Потом снова скажет, притопнет другой ногой и шагнет в обратную сторону. Сначала он говорил тихо и двигался медленно, затем — погромче и побыстрее, взмахивая руками и ударяя в ладони. Это не походило ни на танец, ни на песню, хотя движения и подчинялись однообразному ритму. В убыстряющемся повторении было что-то простое, но сильное, как в бое военного барабана.

— Годи, казаченьки, горе горевать!

Это было дикое запорожское заклинание, сколь безыскусное, столь и могучее. Оно незаметно овладевало людьми, хотелось прихлопнуть ладонью по столу, топнуть ногой и воскликнуть вслед за Кердодой эти летящие слова: «Годи, казаченьки, горе горевать!»

И вот хлопнули, притопнули. Задребезжала посуда. Лебеденко кивнул Хрыкову. Тот выбросил в коридор стулья и табуретки, стол притиснули в угол за холодильник; уже все стояли, один только Ткаченко сидел у окна перед оживающим гуляньем.

Кердода загадочно поднял людей.

Глядя на горячечное, обезображенное напряжением его лицо, Ткаченко показалось, что он вспомнил.

Кердода часто дышал, волосы прилипли ко лбу, открыв высокие залысины. В его лице была непоколебимая сила. Он не уступал слабости усталого тела, он одолевал ее с каждым шагом, и в углах глаз собрались веселые лучи, в углах рта — твердые складки.

За ним простирались годы подземной жизни, привычка к опасности и телесной несвободе; за ним стояли несбывшиеся надежды хорошей утренней поры, которую он уже прожил. Впереди лежало будущее время, холодное и однообразное, как зимнее поле в пасмурный день. Но нерастраченная энергия билась в крови Кердоды, иная, просторная жизнь, которую никогда уже нельзя было пройти, врывалась в слова заговора:

— Годи, казаченьки, горе горевать!