Варианты Морозова

Приглашение Рымкевича было полоской рассвета в темной беззвездной ночи. Оно обещало многое, не обещая ничего конкретного, малого, что составляет тревогу жизни.

— Да, приедем. Конечно, приедем! — сказал Зимин.

Он еще не представлял масштабов выгоды и удобства, которые сулило внимание Рымкевича, и не думал ни о сверхлимитной поставке материалов, ни об уменьшении плана, потому что об этом было преждевременно думать, но вместе с тем у него не было другой меры, кроме удобства и выгоды.

Рымкевич простился до вечера. Телефон утих.

Зимин встал, уперся ладонями в край стола и дурашливо прокукарекал Жилкину:

— Хе-хе-хе! Рымкевич звонил, понял? А ты тут тягомотину развел. Выдай ему деньги под мою ответственность!

— Но Сергей Макс…

— Вы-дай! — не слушая, приказал Зимин.

— …имович, тогда напишите…

— Вы-дай!

— …распоряжение, что ли.

— Тебя надо уволить, — покачал головой Зимин и написал распоряжение. — Вот! Чтоб сегодня же Ткаченко было выплачено. До свидания.

Жилкин кротко опустил глаза на бумагу с зиминским росчерком, беспардонно взял ее и спрятал в карман, после чего ушел.

«Хе-хе-хе! — подумал Зимин. — Мы еще в обойме».

* * *

Морозов никогда не разговаривал с Рымкевичем, видел его только один раз, лысого, загорелого, сухого, похожего на жесткокрылого бронзового жука.

Лет десять назад Константин думал, что Рымкевич никуда от него не уйдет. Время для мести тогда было бесконечным. Он воображал себе, как скажет ему: «Я сын Морозова. Я хочу сказать вам, что вы подлец!» — и все, больше ничего не сделает, лишь посмотрит, как исказится от страха его лицо; и до самого последнего своего дня Рымкевич будет помнить, что в городе рядом с ним живет сын Петра Григорьевича Морозова.

Закончив институт, Константин столкнулся с Рымкевичем в коридоре треста. Управляющий шел вместе с двумя мужчинами, они смотрели на него и что-то говорили, а он на них не смотрел. Казалось, он гипнотизировал своим превосходством. И Морозов растерялся, ощутил ничтожность своего положения. Он увидел себя: на подбородке прыщики, дешевая рубашка, мешковатые джинсы. Он испугался унижения, которое уже было почти неизбежным. Управляющий поравнялся с ним. У него были тяжелые складчатые веки и блестящая голая голова.

— Валентин Алексеевич! — окликнул Морозов. Он знал, что проиграет. Он был глупый юнец, но в нем вспыхнула упрямая гордость.

Голова Рымкевича повернулась.

Морозов шагнул вперед, однако ему в грудь уперлась крепкая рука одного из спутников Рымкевича.

— Некогда, молодой человек! Приемный день в четверг.

Пока мужчина это говорил, холодно глядя перед собой, Рымкевич уже прошел несколько шагов. Все было точно так, как предвидел Константин. Можно было крикнуть в спину или догнать, оттолкнуть чужие руки, но он стоял будто громом пораженный. И потом, раздумывая над этой встречей, Морозов горько понял, что с его слабостью было бесполезно прорываться к управляющему: тот не услышал бы его.

А вот теперь Зимин передавал Морозову приглашение Рымкевича!

Морозов ничего не ответил Зимину. Он взял газету и стал читать статью.

Черный копер, обшитый белым шифером… Железный стук акваланга о ржавое мокрое днище бадьи… Мутный вспененный бурун, скрывший Павловича… Страх, отвращение к себе, усилие воли…

Морозов вспомнил весь тот день, начавшийся с поломки полуоси и кончившийся возвращением домой. Статья была правдива и одновременно лжива, в ней точно описывались славная история «Ихтиандра» и работа в затопленном стволе, но ее выводы были бессовестным враньем. Морозов знал, что работы велись не бескорыстно, ради идеи, как про то написал Дятлов. Он знал, что статья будет именно такой, а не другой, но, прочитав ее, был оскорблен. Они отняли у него то, с чем были связаны его лучшие годы. До нынешнего дня у него еще жила маленькая надежда, что они не преступят память о той чистой свободной жизни, которая у них была и которую нельзя было втискивать в малогабаритный объем выгоды и удобства.

И вот ее не осталось. Конец «Ихтиандра» был закреплен.

Морозов поднял глаза, и Зимин сказал:

— Я объявляю тебе благодарность в приказе.

Константин пожал плечами. Это была насмешка, он проиграл, зачем ему пустая благодарность?

— Я не хочу благодарности.

Вот как вышло. Он проиграл, отец проиграл, а Рымкевич уцелел и выжил. Но Константин не чувствовал себя побежденным, наоборот — все они, уцелевшие, выжившие и выигравшие, никогда теперь не могли победить. У них внутри сидела червоточина, она убивала дух. Не было в мире такого дела, такого достижения, ради которого можно было идти по этому сумеречному пути, никогда не было и не будет. Те, кто соблазнился им, пусть их сотни или тысячи, предали человека в себе.

— Позволь мне решать, как руководить, — возразил Зимин, широко улыбаясь одной из своих симпатичных улыбок. — Твоя скромность здесь неуместна. Надо сделать так, чтобы как можно больше узнали о вашем подвиге. Сейчас привыкли думать только о собственном благополучии, а вот мы им покажем настоящие ценности.

То, что Зимин употреблял слово «мы», заставило Морозова едва заметно усмехнуться.