Вариации для темной струны

Все идут домой, конечно, идут домой и те трое, которые придут ко мне через пятьдесят, сто лет, если придут ко мне вообще, ведь это мне просто так казалось, это было пустое, нереальное представление, безнадежная фантазия, ничего больше, что можно увидеть с закрытыми глазами, и Брахтл и Минек идут тоже домой.

— Да, домой, — повторяю я, — домой… — и смотрю наверх.

И тут я вижу, что старец над нами не совладал с собой. Из серого, насыщенного влагой, мутного неба упали на землю слезы…

24

Небо было постоянно серое, но не такое печальное и мутное. Пришла зима со снегом, сосульками и пурпуровыми закатами, приближалось рождество.

— Поскольку приближается рождество, — сказал нам учитель чешского, и лицо его смеялось, — я должен вам задать домашнюю работу с каким-нибудь веселым содержанием. Я дам вам две темы, а вы дома выберите. — Он взял мел и написал на доске красивым шрифтом названия двух тем: «Моя самая большая радость» была первая тема, «Самый большой страх, который я испытал» была вторая. — Мы уже писали нечто подобное, — сказал он,— в прошлом году, в конце учебного года. Мы писали «Мое самое большое удивление», то есть самое большое в жизни. Это похоже. Теперь тоже имеется в виду самая большая радость и самый большой страх в жизни. Завтра принесете, не меньше четырех, не больше пяти страничек… — А потом он снова взял мел и над словом «радость» нарисовал цветок, а над словом «страх» — череп и сказал: — Тиефтрунк и Хвойка раздадут тетради.

Я сидел в своей комнате над тетрадью, кусая кончик ручки, и размышлял, какую тему выбрать. «Моя самая большая радость… — думал я.— Была ли у меня вообще когда-нибудь самая большая радость? Когда я шел в первый раз в школу, когда была у нас Илона Лани и улыбалась мне, пела, когда я дразнил свою несчастную бабушку, которая этого, наверное, не заслужила… Что я с ней проделал в последний раз?. Ах да, про эти Судеты… Но про это я не могу писать в домашнем задании. А какая была у меня, собственно говоря, другая самая большая радость в жизни?» И я вспомнил о многих «самых больших» радостях моей жизни, от которых я, скорее бы всего, расплакался. «Не было у меня в жизни самой большой радости, — думал я, — о которой я мог бы написать в домашнем сочинении. Значит, остается вторая тема. Мой самый большой страх. Пережил ли я вообще в своей жизни какой-нибудь страх?» — подумал я, и в голове у меня пронесся целый ряд давних и недавних воспоминаний, но о них я все же не мог писать в домашнем сочинении для учителя. Для учителя я мог писать только о какой-нибудь глупости. У меня промелькнула мысль, может, написать о том, как пани Кратинова убивала своего возлюбленного… Боже, когда же Руженка в последний раз волочила по квартире пылесос и что-нибудь порядочное рассказывала, как тогда? С тех пор прошла целая вечность… Когда же это вообще было?.. Или написать о том, как когда-то во время урока, на котором мы разбирали «Загоржево ложе», у учителя вылетела из рук указка и разбила окно — ведь мы могли бы его выдать, а делали вид, что в окно влетела сова. Склонившись над тетрадью, я кусал кончик ручки и думал только об одном — я должен писать о страхе, но что писать, не знал. Наконец я сочинил первое предложение. «Самым большим страхом для меня было, — написал я, — когда я объелся, у нас был тогда торт со взбитыми сливками». Прежде чем я стал вымучивать дальнейшее, открылась дверь и вошла Руженка.

Она вошла легким шагом, легко, как перепелка, тут же села, словно пришла со мной поболтать. Видимо, ей было совершенно все равно, что я склонился над тетрадкой и кусаю ручку. Потом она все-таки удивленно спросила, что это я делаю, не начинаю ли писать роман, и посмотрела мне под руку.

— Хорош роман, — ответил я, — домашнее сочинение на завтра. Называется «Самый большой страх, который я испытал», а я не знаю, о чем писать. Пока я написал одно предложение.

— «Самый большой страх, который я испытал», — прыснула она со смеху, — такое задание — ерунда. Напишет его кто или не напишет, совершенно безразлично, стоит ли из-за этого мучиться! У меня есть кое-что получше… — загадочно сказала она.

Я отложил ручку и посмотрел на нее.

— Ну, что, — засмеялась она, — что! Я должна идти к Коцоурковой.

Теперь я уже понимал, что речь идет о какой-нибудь глупости, и отложил тетрадь. Она спокойно кивнула и сказала:

— Я должна идти именно к Коцоурковой! Не в магазин. Я иду на нее посмотреть.

Ну, так, подумал я, и любопытство мое разыгралось. У меня мелькнуло в голове, не попала ли Коцоуркова снова под какую-нибудь машину, как это случилось однажды много лет назад, и не лежит ли она в больнице. Не идет ли Руженка посмотреть на нее в больницу.

— В какую там больницу! — прыснула со смеху Руженка. — Я иду к ней совсем в другое место.

Потом она замолчала на минутку, огляделась, пожала плечами, потом наконец сказала, что я мог бы пойти с ней.

— То, что ты увидишь сегодня, — сказала она, — ты никогда в жизни не видел. Будет еще хуже, чем тогда, когда я покупала перец!