Вариации для темной струны

— Господи, иже еси на небесех! — воскликнула она, когда я с упреком посмотрел на нее. — Там вроде было колесико и от детской коляски, — что я в этом вижу, говоришь, это уже давно? — топор связан с колесиком! Топор ведь всегда связан с убийцей, голову даю на отсечение… Только, господи помилуй, об этом никто не должен знать! Никто не должен знать, что я это предчувствую. Если убийца будет знать, что я это предчувствую… Но я-то не уверена, что он тут ходит и что он убийца — по-моему, я ясно говорю… Боже, если бы здесь был крест, а его давно уже нет даже на воротах в деревне, убрали все кресты, убрали деву Марию. Чтобы ничего вокруг не было, перед чем можно поклясться. Ничего, чтобы… остановило руку убийцы. Боже, теперь я понимаю, почему тогда в саду убрали и чеснок… Но это им не поможет. Я убийцу обезврежу. Это будет ужасно, но он столкнется с моим зеленым цветом. С моим блестящим халатом. Может, его это сразу и не убьет, — говорят, такое бывает, — но во второй, в третий раз несомненно. Что он со мной столкнется — это судьба. У меня на руке написано. Может, и на лбу, но я редко смотрю на себя в зеркало. Господи, ведь я, наверное, с ума сойду.

А потом она посмотрела на желтки и на сахар, стоящие на плите, и сказала:

— Я сегодня на ужин делаю крем по рецепту, будет он и мать, а я первый раз покажусь в зеленом халате, как большая блестящая рыба.

А потом она сказала, что я должен носить тоже что-нибудь зеленое, особенно вечером, прежде чем отправиться на ложе.

— Достаточно было бы, — сказала она, — хотя бы такой зеленый бант.

К вдове на Градебную я шел с черной папкой под мышкой, шел в послеобеденный час. Солнце светило, улицы и тротуары были сухими, чистыми, как подметенные, я очутился под железнодорожным мостом, на перекрестке, возле москательной лавки, на том месте, где поворот к святому Михаилу, а потом… А потом вместо этого ее дурацкого вертящегося стула, вместо черных и белых клавиш, вместо нее, трясущейся из-за моих деревянных пальцев, я увидел голые черные деревья, кустарник, сухую жухлую траву, почерневшую, горбатую дорогу... Вдруг я оказался на площадке перед графом Штернбергом. Я видел, как он стоит на большом темном мраморном постаменте с чуть склоненной головой и глядит на цветок, который держит в согнутой руке… Неожиданно я оказался на сухой и чистой скамейке, а черную папку прижал к себе. А потом ко мне кто-то подошел.

На нем было красивое серое зимнее пальто со светлым мехом, на шее большой желтый шарф, один конец которого падал на пальто, под темной шляпой длинные темные волосы, на руках кожаные перчатки, он держал свернутую газету, на вычищенных ботинках белые гетры… Он стоял передо мной и глядел на меня выцветшими, слегка запавшими глазами… И я вздрогнул.

— Благодарю, — сказал он с едва заметным акцентом, когда я, неспособный вымолвить слово, слегка подвинулся. — Благодарю. — Он положил газету и шляпу на колено ноги, которую легко перебросил через другую, и некоторое время молчал. Потом чуть-чуть повернулся ко мне и сказал: — Как давно мы не встречались, как давно, полтора года. Ты вырос и возмужал за то время, что я тебя не видел, вырос и возмужал… Как летит время.

Я все еще не был способен вымолвить слово. Совершенно оцепеневший, я сидел и глядел перед собой, лишенный дара речи.

— В прошлый раз, когда мы здесь встретились, была уже почти осень, — сказал он и положил рядом с собой шляпу, которую до того тоже держал на колене, так что теперь на колене оставалась лишь свернутая газета, — тогда была слышна музыка, доносившаяся сюда из-за павильона. Она доносилась через кроны этих деревьев,— он легко поднял руку и указал свернутой газетой на деревья. — Деревья тогда были еще довольно зеленые и густые, хотя кое-где уже падали листья, теперь деревья черные, голые и здесь стоит тишина. У павильона еще не играют…

Он опять немного посидел молча, но потом, посмотрев на голые кроны деревьев и подняв немного голову, чуть-чуть напрягся, будто слушал музыку, которая сейчас не звучала, а может, и тишину, потом посмотрел за памятник, на дорогу, ведущую к пруду, — дорога была пуста и безлюдна, словно ночь, и наконец, видимо, потому, что я продолжал молчать и смотреть перед собой, сказал:

— Странная сейчас погода. Уже несколько дней совсем весна, хотя до весны еще несколько недель. Безусловно, такая погода не удержится, еще будет снег, слякоть… Ну, как же ты жил все это время, эти полтора года, что мы не виделись? — Он посмотрел на меня своими выцветшими, слегка запавшими глазами. — Тебя по-прежнему что-нибудь мучает и терзает?

Я стал понемногу приходить в себя и начинал все понимать. Это было невероятно. Невероятно, что сегодня я пришел, что через полтора года он меня узнал, Что помнил меня целых полтора года. Я чувствовал, что мне придется что-то сказать. Но как я должен ответить на его вопрос, я не знал. Наконец я все же произнес:

— Кое-что за то время, что я вас не видел, изменилось.